Пани царица, стр. 77

Но, может быть, удастся умилосердить его, чтобы пожалел бедную женщину и ее сына? Ради Янека она готова на многое... даже расстаться с Заруцким, даже его предать.

Оглянулась на сына, который устало поник на плечо измученной Барбары; моляще посмотрела на Треню – и стиснула руки у горла:

– Ради Христа, ради Господа... ну коли атаман тебя чем-то прогневил, но за что меня, безвинную, караешь? Меня и маленство [80] мое? Отпусти... Избавь от беды! Помоги!

Треня мгновение в упор смотрел на нее своими чуть навыкате голубыми глазами, потом улыбка медленно растянула его изрубленный рот, сделав лицо еще более пугающим:

– На атамана у меня злобы никакой нет, по мне, так пусть он сейчас идет восвояси... коли успеет скрыться до подхода государевых людей. А вот ты жалобить меня брось, Марина Юрьевна! Пустое это. Напрасно это! Для тебя у меня не будет ни доброго слова, ни пощады.

Марина отшатнулась, не веря ушам.

Не будет для нее пощады?! Но почему? Что она ему сделала? Или это какой-то давний враг подослал к ней Треню?

Нет, не может быть, ведь они с Заруцким сами, по своей воле приплыли к яицкому атаману. За что же Треня ее ненавидит?

Недоумевающе оглянулась на Барбару, словно за подтверждением, – и вдруг увидела, что подруга, одной рукой придерживая Янека, другой чертит в воздухе кресты, словно изгоняя нечистую силу.

Вдруг затопали чьи-то торопливые шаги по крыльцу; в избу Трени ворвались два оборванных казака. Все обернулись к ним.

– Прибыли они, государь атаман! – возвестил невысокий, юркий казак. – И воевода, и стрельцы. Велено вести супостатов.

– Коли так, вяжите их! – махнул рукой Треня, и четверо могучих мужиков навалились на Заруцкого, настолько ошеломленного происходящим, что он не сразу начал вырываться. И все, упустил миг – на плечи ему насели еще двое, повалили, повязали, забили рот кляпом, чтобы не ревел страшно, не проклинал черно.

Пронзительно закричал Янек, которого еще двое вырвали из рук Барбары, ну а сопротивляющуюся Казановскую свалили ударом кулака в лицо. Никола де Мелло с угрюмым достоинством сам завел руки за спину, позволив себя связать, уступив неодолимой силе.

Марина расширенными глазами смотрела на весь этот кошмар, все еще не веря происходящему. Но когда подошел к ней казак с петлей и с деловитым видом начал накидывать ей на шею, очнулась, оттолкнула его, рухнула на колени перед Треней Усом:

– Во имя Господа! Пощади!

– Пошла вон, – равнодушно ответил атаман, с высоты своего огромного роста глядя на маленькую женщину, простертую пред ним во прахе. – Помнишь ли, Марина Юрьевна, как ты мне сказала: «Пошел вон!» Помнишь ли?

– Нет, я ничего не помню! – простонала несчастная. – Когда это было? Кто ты?!

– Когда, спрашиваешь? – хохотнул он. – А когда я к тебе в ножки пал, отпустить жену мою Степаниду просил. Я тебя просил, теперь ты меня просишь. Ну, вспомнила теперь Егорку Усова? Так вот помни ты меня вовек!

Она только вздохнула – и повалилась без чувств. Так, беспамятную, ее и связали, и отнесли на прибывший струг воеводы Одоевского.

Эпилог

В середине девятнадцатого века в Коломне, в палатах митрополита, среди картин, перевезенных из Москвы еще во время пожара 1812 года, нашли портрет Филарета Романова в патриаршем облачении. Это был портрет ценный, ибо относился к числу немногих, писанных с натуры современником патриарха, а не был создан волею воображения позднейшего художника. При внимательном рассмотрении обнаружили, что краска возле головы покоробилась и сквозь трещины сквозит вроде бы корона. И вскоре открыли, что под верхним слоем патриаршего портрета скрывался другой, на котором Филарет был изображен в царском облачении, с порфирой на плечах, со скипетром в руках и надписью: «Феодор, царь всея Руси».

Очевидно, Федор Никитич Романов, один из величайших щеголей и честолюбцев старого времени, тешил таким образом свое непомерное тщеславие. Именно его начальной волею из русской истории были выкорчеваны многие и многие тайны, связанные с именами обоих Димитриев и их жены Марины Мнишек, оставив на волю последующих поколений домыслы, более похожие на страшные сны о Смутном времени.

Что известно доподлинно? 13 июля 1614 года воевода Одоевский отправил неоцененных пленников с Медвежьего острова сначала в Казань, а оттуда в Москву. В наказе, данном начальникам тысячной стражи Баиму Голчину и Михайле Соловцову, было сказано так: «Михайле и Баиму вести Марину с сыном, и Ивашку Заруцкого, и людей их с великим бережением, скованных, и станом становиться осторожно, чтобы на них воровские люди безвестно не пришли. А ежели на них придут откуда воровские люди, а им они будут не в силу, и Михаилу и Баиму Марину с выблядком и Ивашку Заруцкого побити до смерти, чтоб их воры живых не отбили».

Напрасно старался Одоевский – эти несчастные уже не были нужны никому. Их доставили в Москву, провезли по улицам, и вскоре за Серпуховскими воротами Ивана Мартыновича Заруцкого посадили на кол, а Янека повесили.

А Марину...

Смерти Марины не видел никто. Да, погасло это мимолетное сияние, но так и неизвестно наверняка, удавили ее в тюрьме либо она сама умерла – от тоски по своей воле. Еще говорят, что она обратилась в свою любимую птицу – сороку, да и улетела из Белокаменной неведомо куда.

С той поры сорок не любят на Москве.