Пани царица, стр. 74

– Это ты меня предал! – завопил Димитрий, теряя голову от злости, и, выхватив из-под бока пистолет, выпалил в грудь Матвеичу.

Старик мешком свалился с лошадки, и в то же время сабли братьев Урусовых с двух сторон обрушились на лежащих в санях Димитрия и Стефку:

– Вот тебе за нашего царя месть!

«Месть... месть...» – отдалось в голове умирающего самозванца. Из кровавой тьмы высунулось вдруг страшное женское лицо: губы стиснуты, брови грозно нахмурены. «Кто такая? Манюня? Нет, больно страшная... Да она ведь не живая! Она ведь личина для ряженых... Она... Та самая!»

В последнем проблеске жизни Гришка Отрепьев вспомнил личину, которую бросил на труп царя Димитрия. Имя личины уже не вспомнил – умер. А ведь она звалась – Немезида [77] .

Заслышав выстрел, отряд Димитрия метнулся было догонять сани, однако татары выхватили сабли и сдерживали русских несколько минут, пока не раздался дикий, торжествующий посвист Урусова. В ту же минуту касимовцы бросили сражаться и понеслись обратно в Калугу.

Сани стояли при дороге. Русские доскакали до них и увидели два мертвых, залитых кровью тела. Поодаль на дороге кулем валялся застреленный Матвеич...

Так, словно невзначай, покончено было с человеком, который некогда забыл себя, чтобы унаследовать судьбу другого. Как сказал некий его современник из числа иноземцев, «русские не забудут его, пока свет стоит».

Беда только, что эта память пахла кровью, дымом и смертью.

Когда Димитрия привезли в город, Марина выскочила на крыльцо в чем была. Вопила, рвала на себе волосы, требовала мести.

Калужане, впрочем, смотрели на ее горе довольно-таки равнодушно: им порядком осточертела власть Димитрия, да опасно стало жить в городе, который поляки в любую минуту могли предать огню из-за того, что он приютил мятежников! Многие втихомолку крестились, что избавились от такого постояльца.

Тогда Марина бросилась к донцам, однако Заруцкий встретил ее неприветливо и никакого желания мстить за Димитрия не выразил.

– Да полно притворяться! – сказал с угрюмой насмешкой. – Спасибо скажи, что он погиб, а не ты мертвая лежишь!

– Плохо ты меня знаешь! – яростно выкрикнула Марина. – Кто я теперь? Разжалованная царица? Вдова с ребенком? Никто! Димитрий, может быть, довел бы меня до Москвы, а кто теперь доведет? Ты, что ли?

– А почему не я? – тихо спросил Заруцкий. – Только скажи: этот ребенок... он мой сын?

Какая женщина на месте Марины сейчас сказала бы «нет»? Но Заруцкий отчего-то знал: любой ее ответ будет правдивым. Знал!

– Твой, – сказала она, ни мгновенья не промедлив.

Заруцкий задохнулся.

Какое-то время они молча стояли напротив, не в силах развести взгляды, потом оба враз закрыли глаза, шагнули вперед, припали друг к другу...

Но пока им было не до объятий.

Заруцкий поднял своих казаков, те напали на татар, каких только можно было найти в Калуге, перебили их. На другой день Заруцкий от имени Марины стал требовать от калужан присяги ее сыну как наследнику престола.

Июнь 1614 года, Медвежий остров

– Ну какой же ты Димитрий? Ты не Димитрий. Ты – Ивашка Заруцкий, такой же вор и разбойник, как я! Вот она – да, она – Марина Юрьевна, ца-ри-ца...

Треня Ус так произнес это слово, так смачно сплюнул потом, что у Марины загорелись щеки, а стоявшие вокруг люди ударились в хохот.

Марина затравленно оглядывалась. Давно не видела она такого разномастного сброда, какой собрал вокруг себя этот яицкий атаманишка по прозванью Треня Ус. С виду он более всего напоминал большого и толстого медведя – ежели только правдивы рассказы досужих людей, бродивших по северам и видавших медведей с белой шерстью. В голове Трени мешались соломенные и седые пряди, окладистая борода тоже была с сильной проседью, да и усы, свисавшие чуть не до груди и, очевидно, давшие ему прозвище, были белы. Лицо его, однако, было румяное, молодое, наверное, приглядное, да вот беда – наискось через это румяное, молодое лицо шел ужасный рубец – сразу видно, след сабельного удара, лишь чудом не раскроившего голову Трени Уса на две половинки, словно спелый астраханский арбуз.

Лишь только увидав этого человека, Марина сразу почувствовала к нему отвращение и готова была умолять Заруцкого немедля повернуть их струг прочь от Медвежьего острова, хотя уж, казалось бы, в их положении беглецов выбирать не приходилось. Однако сейчас она готова была довериться неверным речным волнам, вновь, как и прежде, положиться на изменницу, предательницу-удачу, только бы оказаться подальше от это странного, пугающего человека с пронзительным взором голубых глаз и издевательской ухмылкой разрубленного рта. Даже странно, что Треня внушал ей такой ужас, что она чуяла исходящую от него пагубность. А ведь Марина никогда раньше не встречалась с Треней, это точно, да и Заруцкий знал яицкого атаманишку только понаслышке, однако тот смотрел на прибывших так, словно видел их насквозь и ведал не только настоящее их, но и прошлое. Он сразу же развеял попытки атамана обмануть его, а между тем Заруцкому частенько удавалось выдавать себя перед разными простаками за Димитрия – чудом спасшегося от Урусова. Он рассуждал просто: дважды воскреснув после Углича и Москвы, отчего не воскреснуть Димитрию и после Калуги?

Мысль воспользоваться именем сгинувшего царька возникла у Заруцкого два года назад – после того, как пошел слух о Сидорке.

Это был московский дьякон Матвей, отчего-то прозванный Сидоркой. На рынке, где Сидорка выставлял себя царем, его признал какой-то знакомый. Признал и разоблачил. Ничтоже сумняшеся Сидорка сбежал в Ивангород, радостно присягнувший ему. Трехдневным звоном колоколов и пушечной пальбой народ отпраздновал появление хоть какого-то царя (безвластие уже всех порядком изнурило), и тотчас все разрозненные казачьи отряды со всей округи сбежались на призыв нового самозванца. Так что у Сидорки очень быстро образовалась собственная армия. Тогда он вступил в переговоры со шведским королем, который готов был признать Сидорку русским государем – ради союза против Польши, ради получения части российской земли. Переговоры начались, однако король шведский возьми да помри. Сидорка двинулся ко Пскову. Чуть только взял город и добрался до власти, как начал делать огромные поборы и вести себя распутно. Это очень быстро надоело псковичам. Почуяв недоброе, Сидорка бежал из города, не надев даже шапки, однако погоня настигла его и привезла обратно, приковав цепями к лошади. Подержав вора изрядно в подвале, его повезли в Москву, однако отряд подстерег Лисовский – тот самый сподвижник князя Романа Рожинского, некогда отличившийся под Троицей. Теперь он шатался со своими войсками по Московии, ставши одним из тех воронов с железными клювами, которые терзали ее нещадно. Лисовский так хотел завести себе нового «царька», что начал одолевать сопровождавшую Сидорку охрану. Казаки, волоча за собой лошадь, на которой сидел связанный вор, ударились в бегство. Вдруг Сидорка грянулся оземь; тогда кто-то из казаков взял да и приколол его копьем к земле. Просто так, на всякий случай – чтоб не достался спасителям!

Лисовский ушел ни с чем.

Покуда Сидорка был жив, Заруцкий неудержимо возмущался его наглостью, требуя от тех городов, которые брал с ватагой своих донцов, присягать царевичу Ивану. Все были уверены, что ребенок – сын Димитрия: это придавало его имени весомость. Ну кто стал бы присягать сыну казачьего атамана?! Поэтому, как ни ныло ретивое у Заруцкого, он был принужден признать правоту Марины, которая называла сына Иваном Дмитриевичем. Единственное, что утешало казака, это уверенность, что сын назван в его честь. Он был настолько в этом убежден, что даже не спрашивал у Марины, так ли это. Но ведь она все равно не призналась бы, что дала ребенку имя не столько Иван, сколько Ян, и думала при этом отнюдь не о Заруцком, но о черноглазом юноше по имени Янек Осмольский...