Пани царица, стр. 65

Заруцкий что-то такое сказал, он-де умоляет Марину остаться в Тушине, потому что ее отъезд вызовет раскол в лагере. Но Марине только этого и нужно – вызвать раскол, не дать Рожинскому одурачить шляхтичей и поляков. Она не собиралась бежать – Заруцкий сам невольно подсказал ей эту мысль.

Марина соскользнула с постели, бросилась к столу, схватила одно из очиненных перьев и торопливо, не подбирая слов – чудилось, все, что она сейчас пишет, продиктовано ей свыше! – написала на листе:

«Без родителей и кровных, без друзей и покровителей, в одиночестве с моим горем, мне остается спасать себя от последнего искушения, что готовят мне те, которые должны бы оказывать мне защиту и попечение. Горько моему сердцу! Меня держат как пленницу; негодные ругаются над моей честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутницам и строят против меня измены и заговоры. За меня торгуются, замышляют отдать меня в руки того, кто не имеет никакого права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствую Богом, что вечно буду стоять за свою честь и достоинство. Раз бывши государыней стольких народов, царицею московской, я не могу возвратиться в звание польской шляхтянки и никогда не захочу. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, что это благородное рыцарство будет помнить свою присягу...»

Здесь досталось всем сестрам по серьгам, но больше всего камней было запущено в огород Рожинского, которого отныне Марина считала своим кровным врагом – почти столь же ненавидимым, как Скопин-Шуйский.

Она оставила письмо на столе, пошла к двери... и оглянулась на спящего Заруцкого. На миг зажмурилась, чтобы навсегда запомнить, как он лежал, – поверженный богатырь, Самсон, остриженный Далилой.

Сердце ее преисполнилось гордости. Бесшумно отодвинула щеколду – откуда только силы взялись? – и выскользнула из комнаты. Увидела ждущие глаза Барбары, мельком улыбнулась – и велела немедля, спешно готовиться к отъезду, причем взять с собой только преданного казака-конюшего.

– И – тихо, как можно тише! – твердила она, загадочно улыбаясь. – Тише, тише!

Апрель 1610 года, Москва

Москва встречала героя.

Толпы измученного осадой и голодом народа собрались у городских ворот, приветствуя человека, который избавил столицу от мучений и разорения. Лица светились радостью. Еще бы! Хлеб, продававшийся недавно еще по пяти рублей за четверть, упал в цене. Отовсюду повезли припасы к столице. Лагерь в Тушине перестал существовать, положение самозванца, окопавшегося в Калуге, сделалось более чем шаткое, Троица – оплот веры русской! – была спасена. И все это сделал вот этот невысокий человек с красивым, усталым лицом, обросшим курчавой бородкой. Не снимая зерцала, бармицы и зарукавий с наручьями [72] , которые спасали его в боях, но без шлема, с обнаженной русой головой, медленно, торжественно следовал он по Москве на белом коне. Как и полагается освободителю и победителю!

Победителя и освободителя звали Михаил Васильевич Скопин-Шуйский.

– Что они кричат? – спросил чернобородый, горбоносый человек в шлеме, украшенном на иноземный лад пышными перьями. Чужеземец ехал по правую руку от героя, с любопытством разглядывая баснословную Москву.

Скопин-Шуйский покосился на него и, уклончиво улыбнувшись, пожал плечами: мол, не понял вопроса!

Чужеземец – это был знаменитый шведский полководец Яков Понтус Делагарди, унаследовавший черные глаза, черные волосы и неистребимо-раскатистое «р» от предка-гасконца, ухмыльнулся. Понимал, понимал его друг Мишель по-шведски! Не очень хорошо, но понимал. И столь простой вопрос, конечно, не стал бы для него затруднением. Однако вот таким пожатием плеч и скользящей улыбкой он очень хорошо умел уходить от вопросов, на которые не хотел давать ответа.

– Они кричат: «Михайло Васильевич, отец наш родной!» – вмешался толмач, ехавший сбоку от Делагарди. – «Спаситель, освободитель, избавитель! Дай тебе здоровья Господь и все его святые апостолы! Храни тебя силы небесные!» Ну и много чего в этом роде. В честь вашей милости, сударь, тоже выкрикнуто немало ласковых слов, поверьте!

Делагарди недоверчиво хмыкнул, полагая, что толмач из любезности преувеличил, однако именно в эту минуту из толпы вырвалась женщина в черной одежде с ребенком на руках и подскочила к коню француза.

– Дозволь, сударь, моему сыну прикоснуться к тебе! – воскликнула она, моляще глядя на Делагарди необыкновенно синими глазами, казавшимися чрезмерно большими на ее исхудавшем лице.

Толмач торопливо перевел.

– Изволь, сударыня, – ответил полководец. – Как зовут твоего сына?

– Николаем крещен.

– Ну что ж, у него достойный святой патрон, – пошутил Делагарди, наклоняясь к ребенку и протягивая ему руку в кожаной перчатке и кованом наручье.

Мальчик серьезно, без малейшего испуга постучал кулачком по броне и тотчас сделал попытку переползти из рук матери на руку Делагарди. Неустрашимый полководец отпрянул с видимым испугом, и все кругом засмеялись.

– Прости его, сударь, и меня прости, – всполошилась женщина. – Я хочу, чтобы сын мой вырос неустрашимым храбрецом, вот и попросила тебя о милости...

– Трусостью не страдаю, – усмехнулся Делагарди, – твой выбор верен. Однако рядом со мной находится муж еще более храбрый, еще более неустрашимый и доблестный. Пусть твой сын прикоснется и к его броне! Ты позволишь, князь Мишель?

Выслушав перевод, Скопин-Шуйский кивнул, однако женщина не сделала ни шагу к герою. Глянула на него исподлобья своими удивительными глазами – и отпрянула в толпу. Тотчас ее не стало видно.

Делагарди сконфуженно покосился на товарища. Скопин-Шуйский, внезапно побледневший, с закрытыми глазами, покачивался в седле.

– Что с тобой? – чуть не вскрикнул француз, но Михаил Васильевич открыл глаза, слабо улыбнулся:

– Все хорошо! – и выровнял шаг своего коня: всадники приближались к группе бояр, стоявших посреди дороги с хлебом-солью.

Отдавая необходимые приветствия и старательно улыбаясь направо и налево, Делагарди исподтишка взглядывал на Скопина-Шуйского и обеспокоенно подмечал, что бледность так и не сошла с его лица, а серые, всегда ясные глаза полны тоски.

«Дьявол ее побери, эту бабу! – сердито подумал Делагарди. – Вот же ведьма! А с виду – ну просто Богородица с младенцем Иисусом!»

Впрочем, он прекрасно понимал, что дело было не столько в этой синеглазой женщине с ребенком, сколько в той, другой, которая стояла на крепостной стене и пронзительным голосом накликала проклятия на голову Скопина-Шуйского...

Это случилось чуть ли не месяц назад, когда они осадили Димитров. Едва покончив с поляками под Троицей, послали отряд под началом князя Ивана Семеновича Куракина – выкурить Сапегу из Димитрова. К нему присоединились и шведы Делагарди. Было их тысяч до четырех.

Сапега сначала дал бой за городом, однако мгновенно понял свою промашку. Поляки на конях и в тяжелом вооружении не могли ловко поворачиваться на вязком, липком снегу, ну а русские и шведы, более привычные к зиме и снегу, проворно сновали по снегу и льду на своих деревянных лыжах – легких, загнутых внутрь, недлинных и широких, устойчивых. Соединенное войско сразу побило многих поляков, прежде чем Сапега повернул своих гусар назад и заперся в городе. Войска у него осталось полторы тысячи – основная часть отряда разбрелась за Волгу. Припасов в городе было мало, и Сапега послал гонца к Рожинскому в Тушино – просить подмоги.

Но тому было не до Сапеги. После бегства Димитрия и Марины (об этом были мгновенно осведомлены русские и уже торжествовали победу) в Тушине начался подлинный раскол. Часть донцов ушла к Марине в Димитров, часть ринулась в Калугу, а часть пошла к Сигизмунду. Рожинский едва поспевал удерживать свою расползающуюся команду и поэтому не сразу откликнулся на просьбу боевого товарища, да и откликнулся весьма скупо, ибо недолюбливал Сапегу. Отправил всего лишь двое саней с боевыми запасами да двадцать человек для их сопровождения.