Атлантида под водой, стр. 8

Подобные события не привлекают ничьего внимания в Нью-Йорке. За ними не гонятся даже репортеры. Если мы сочли нужным остановиться на ничтожном чистильщике сапог, то лишь потому, что ему придется сыграть по нашей доброй воле значительную роль в дальнейшем развитии романа. Из этого легко заключить, что его ушибы были не смертельны. Явившись к хозяину в порванном платье и без гроша, он был с позором изгнан с добродетельного пути чистильщика. Оставшись без работы, с болью во всем теле, приписывая все свалившиеся на его голову несчастья где-то подслушанной им Атлантиде, он вспомнил рассказы старших товарищей, занимавшихся летом бродяжничеством, и решил отправиться на продолжительный отдых на подножном корме. Он спрятался в пустом товарном вагоне и отправился на Дальний Запад, захватив с собой две выкопанные им ночью в огороде бывшего хозяина сырые картошки. Его поездка была, в сущности, не менее трудна и занимательна, чем любое кругосветное путешествие. Но ее описание, к сожалению, не входит в наши задачи, и мы отсылаем интересующихся читателей к другим произведениям мировой литературы, потому что дети всех стран и времен одинаково прекрасны.

ИСКУССТВО ПРОДАВАТЬ РЫБУ

Мы должны сделать автобиографическое признание. Редко, когда два автора, исключая, может быть, только братьев Гонкуров или Дюма-старшего с его сотрудниками, обладали таким одинаковым мировоззрением, как мы. У Гонкуров это объяснялось, вероятно, кровной связью, у Дюма — тем, что его сотрудники, в сущности, вообще не имели никакого мировоззрения, поставляя с трудолюбием бухгалтера, готовящего отчет за своего директора, материал знаменитости для обработки. У нас же общность взглядов — только счастливая случайность, как и самая наша встреча. Наше мировоззрение правильнее всего было бы назвать практическим пессимизмом. Это мировоззрение выгодно отличается от других видов пессимизма своей действенностью и обычно свойственно политическим деятелям типа Клемансо. Большой читательский опыт привел нас к категоричному убеждению, что в самом слове роман читатель слышит опускаемое, по его мнению, прилагательное любовный, по типу — синее море. Недаром же газеты называют всякую любовную подкладку — романической почвой. Это очень твердая, это незыблемая почва, и с нее во веки веков не сойдет ни один абонент библиотеки изящной литературы. Только став на нее, автор может надеяться, что он действительно причалил к стране успеха. Сохрани бог, мы отнюдь не порываем с традициями, и мы, конечно, ищем успеха. Мы приводим нашу утлую лодку в надежную гавань любви и бросаем прочный якорь в вышеупомянутую почву. Внимание, мы знакомим читателя с героиней!

На Дальнем (а может быть, и на близком, все зависит от того, какой сердечный меридиан выбрать) Западе вьется легкая пыль над большой шоссейной дорогой. Остальное понятно: коттедж, лес и река. Во Франции это называлось шато или шале, в России — усадьбой, в Америке — прозаически — фермой. Насколько нам известно, в шато почтальоны не заезжают, передавая свои обязанности амурам и харитам, в российские усадьбы почта доставлялась весьма неаккуратно с ближайшей станции босоногим мальчишкой верхом на старой кляче… Но на ферму письма приходят два раза в день, и по почтальону можно проверять часы. Поэтому мисс Сидония, выйдя из своей девичьей спальни, увидела на подносе кучу писем и даже одну телеграмму. В Америке девушки относятся к телеграфу спокойнее, чем в нервной Европе. Мисс Сидония нисколько не взволновалась. Она даже улыбнулась, прочтя краткую телеграмму:

Прошу разрешения назвать судно вашим именем.

Визерспун.

Она позвонила и сказала лакею:

— Майк, пошлите немедленно мистеру Визерспуну телеграмму в одно слово: согласна.

Лакей поклонился и вышел, а мисс не без аппетита принялась за утреннюю кашу. Мимоходом она проглядела письма и недовольно поджала губы. К сожалению, некоторые письма требовали ответа, а писание ответов казалось мисс Сидонии едва ли не самым скучным занятием для девушки с хорошим приданым. Одно письмо, довольно тяжелое, она отложила, мельком улыбнувшись той же подписи, что и на телеграмме.

Любой врач, после того как вы отвергнете все дорогие способы санаторного лечения и патентованные средства, со вздохом признается вам, что лучший друг вашего здоровья — бесплатный, но чистый воздух. Мисс Сидония совершенно не интересовалась врачами, хотя многие молодые представители этой профессии чрезвычайно интересовались ею, но она не знала бы, чем заполнить свое время на ферме, если бы не уходила в хорошую погоду в лес и к реке. Она захватила письмо Визерспуна, надела легкую шляпу и отправилась на прогулку.

Писатель — тот же фотограф, хотя возможности его ограниченнее, чем это когда-то думали натуралисты вроде Золя. Он фотографирует не жизнь (о, как это было бы скучно!), а своих героев. Как фотограф, он выбирает удачный момент, когда лицо героя оживленно. Как фотограф, он ставит героев в подходящую позу и, как фотограф, командует: голову выше! повернитесь! сделайте умное лицо! нет, это у вас не выходит, лучше улыбнитесь! Преимущество писателя перед фотографом одно: он, а не его клиенты, выбирает время для съемки. И вот нам кажется, что самым удобным временем для снятия портрета мисс Сидонии во весь рост будет ее утренняя бездумная прогулка.

Мы настаиваем, хотя и понимаем законную недоверчивость читателя, мы сказали бы — затопленного портретами красавиц в романах и не видящего подтверждения этому изобилию в жизни, — мы все же настаиваем, что мисс Сидония была классически хороша, если, конечно, под классицизмом подразумевать наиболее совершенный тип данной эпохи. Мы не хотим в нашем художественном портрете навязывать читателю цвет глаз и волос и вообще то, что в паспортах называется приметами простыми и особыми. Мы не любим книжек с картинками и пишем не для детей. Мы полагаемся на фантазию читателей и дадим ей только общие отправные пункты.

Все эпитеты модной красоты были приложимы к ней, как то: стройная, задорная, худощавая, развитая спортом и крепкая, свободная, смелая и т.д. Это не портрет, скажете вы? Пускай! Зато мисс Сидония успела за это время дойти до опушки леса, спускавшегося оврагом к реке, и присесть на срубленное дерево.

Наступила очередь письма Визерспуна. Мы не будем приводить его дословно, оно не заслуживает настолько внимания. Мистер Визерспун, далеко еще не старый человек, познакомился с мисс Сидонией на балу прошлой зимой. Мистер Визерспун увлекся мисс Сидонией. Это было строго деловое увлечение, не осложненное лишними сантиментами. Вопрос обстоял так: либо мисс Сидония станет женой миллиардера со всеми вытекающими из этого последствиями, либо мистер Визерспун забудет ее. Время пока что терпело, и Визерспун заполнял листы своих писем описаниями подготовки экспедиции, приглашая мисс на прогулку по океану с явной надеждой выбрать минуту на море для предложения ей своей руки. Мисс Сидонии эта прогулка улыбалась, и Визерспун сообщал ей день отплытия.

Мисс Сидония удовлетворенно кивнула. Ей давно хотелось совершить морское путешествие. Она не слишком доверяла открытию Стиба, она была достаточно американка и не без основания полагала, что прогулка, деловая для других, для нее может стать увеселительной. Она отдавала себе отчет в том, что мистер Визерспун воспользуется их совместным и длительным пребыванием на корабле и не преминет сделать ей предложение. Она относилась к этому с глубочайшим равнодушием. Брак вовсе не был для нее привлекательной гаванью. Она расценивала его, скорее, как ребенок — родной дом по возвращению из цирка, то есть как нечто скучное, обычное, но необходимое. Она пока чуждалась любви, предпочитая теннис Солнце накаляло землю, река утомляла глаза ослепи тельным блеском сверкающих на солнце зеркал, в лесу было прохладно и тихо. Стоило ли думать о браке, Атлантиде, мистере Визерспуне? Она пересела на траву, прислонилась к дереву и задремала.