В прицеле свастика, стр. 69

— Я парой с кем — нибудь в сковывающую группу, — подсказывает мне Львов. — А ты командуй всем парадом.

Он раскрывает чемодан, вытаскивает уложенный туда шпемофон, надевает его. Мы идем к самолетам, поднимаемся в воздух и некоторое время барражируем возле Синявина. Сначала противник не показывается. Потом мы замечаем идущий в сторону Ленинграда двухмоторный «дорнье». Он идет выше вас.

— Семен! — кричу я по радио Львову. — Видишь?

— Вижу!

— Действуй!

— Есть!

Семен набирает высоту. Проходит несколько минут, и атакованный им вражеский самолет — разведчик падает, переломившись надвое, в районе Ивановских порогов, на северном берегу Невы.

Спокойно, как ни в чем не бывало, Львов докладывает мне, что задание выполнено, и занимает свое место в боевом порядке истребителей.

После посадки мы еще раз тепло прощаемся с Семеном Ивановичем. Провожать его выходит вся эскадрилья. Он машет нам из кабины У-2. Машина берет курс на Ладогу, откуда она пойдет на нашу тыловую базу, чтобы дозаправиться, а уж потом — в Москву.

И еще два характерных эпизода, оставшихся в моей памяти от той поры.

3 января 1943 года один из фашистских летчиков на истребителе «Фокке-вульф-190» должен был пройтись над Ладожской ледовой трассой. А незадолго до— этого он велел своему механику отрегулировать работу отрывного механизма пушек, стрелявших через винт. Над Ладогой пилот, видя идущие по льду машины, поймал их в прицел и нажал на гашетки. В то же время снаряды неудачно отрегулированных пушек отрубили все лопасти винта. Мотор взвыл, машину затрясло, и летчику ничего не оставалось, как посадить ее на фюзеляж тут же, возле самой дороги. Разумеется, гитлеровец оказался в плену. Его самолет был доставлен на Комендантский аэродром Ленинграда. 4 февраля вечером нас, летчиков — истребителей, привезли на этот аэродром познакомить технической новинкой противника. Пленный через переводчика давал объяснения. Это был среднего роста, молодой, энергичный брюнет. Он бойко отвечал на наши вопросы, касавшиеся особенностей машины, и сам рассказал, как подвел его механик.

— Наверно, он коммунист, — сказал летчик.

Мы по очереди занимали место в кабине «Фокке-вульфа», рассматривали оборудование. Что и говорить, машина была неплохая. Высокие стойки шасси, электрическое управление. Звездообразный мотор. Бронированное стекло перед прицелом и толстая бронеспинка с заголовником отлично защищали летчика. Но обзор из кабины при закрытом фонаре был довольно — таки ограниченным.

— Машина скоростная, — утверждал ее бывший хозяин. — Сбить этот самолет в воздухе невозможно.

— Поживем — увидим! — посмеиваясь, говорили ребята.

Прошло немного времени, и в воздушных боях против фашистских авиаторов советские летчики доказали уязвимость «Фокке-вульфа-190».

Ну, и в заключение случай совсем иного характера.

Вскоре после ознакомления с новым немецким самолетом мы были приглашены на премьеру спектакля «Раскинулось море широко».

Не раздеваясь, в полной летной форме, в меховых унтах, занимаем мы места в зрительном зале Ленинградского государственного академического театра драмы имени А.С.Пушкина. И вот идет уже второй акт музыкальной комедии. Артисты играют превосходно. Но неожиданно голоса их начинает заглушать грохот взрывающихся бомб и снарядов. Противник предпринимает воздушный налет и артиллерийский обстрел одновременно. Занавес закрывается. На авансцену выходит ведущий спектакля:

— Как быть, товарищи? Пойдем в убежище или будем продолжать спектакль?

В зале раздается гром аплодисментов. Зрители встают.

— Продолжать спектакль!..

Это забыть невозможно. Видавшие виды на войне, мы были поражены героизмом актеров и заполнивших зал полуголодных людей — изнуренных блокадой граждан города на Неве.

— Продолжать представление!..

Что могло быть выше подобной оценки спектакля и пьесы! Созданная в неимоверно трудных условиях Всеволодом Вишневским, Александром Кроном и Всеволодом Азаровым, она нашла достойных исполнителей и благодарных зрителей.

«А ЖИВЕМ МЫ В ЦАРСКИХ ХОРОМАХ»

Уже март на дворе, март 1943 года. По — весеннему светит солнце, и такая тишь вокруг! И Только веселая капель слегка нарушает ее — постукивает словно метроном: кап-кап-кап. Маленькие домики поселка, в котором мы живем, утопают в снегу. И он, этот снег, так чист! И каждая снежинка отражает в пространство колкий лучик…

С утра мы приезжаем на аэродром. Раньше я в этот час сходил бы прежде всего к самолету, поговорил с техником и мотористом. Если нет вылетов, начал бы вместе с Женей Дуком оформлять «боевой листок». Но теперь редактирует его старший техник по вооружению Самойлов.

А у меня с тех пор, как я стал командиром эскадрильи, другие дела, другие заботы.

В землянку входит наш парторг старший техник — лейтенант Снигирев. Добродушно улыбаясь, он снимает шапку и присаживается на нары:

— Два вопроса, товарищ командир.

— Слушаю.

— Как вы смотрите, не написать ли нам наградные листы на технический состав? Уже два года воюем. Тех ник Линник обслужил больше трехсот боевых вылетов. Верный помощник Егора Костылева, Героя Советского Союза, техник Ситников — тоже около трехсот вылетов. На его самолете с первого дня войны летал комиссар Ефимов, Герой Советского Союза. А ваш техник Гри— цаенко? А Коровин, Швец, Петров, Кудрявцев? А наши мотористы и оружейники? А инженер Сергеев?..

Снигирев ждет от меня ответа:

— Ну так как?

А я смотрю на него и думаю: «Да, знал Ефимов, Кому передать дела парторга». Нет такого дела, от

— Опять девушки вам пишут, товарищ командир, — подшучивает он надо мной. — Сегодня двенадцать писем, и все из Ленинграда. Ну, жена узнает — плохо вам придется!..

Шутки шутками, а наша почта после прорыва блокады Ленинграда действительно стала намного весомей. Ленинградцы читают о боевых делах летчиков — гвардейцев в газетах, слышат по радио. В адресованных нам письмах граждане города на Неве поздравляют нас по случаю победы, одержанной над врагом. Они рассказывают о своих делах, делятся с нами своими чувствами, своими чаяниями и надеждами.

А это что за послание? Какой странный адрес! Не помечен даже номер полевой почты. «Каберову» — и только. Как оно попало к нам на Малую землю? В конверте нахожу еще один конверт. На нем написано рукой жены. Полевая почта 1101, почтовый ящик 704, такому-то. Давнишнее, где-то заблудившееся письмо. А к обратной стороне конверта приклеен сопроводительный ярлычок, на котором зелеными чернилами набросано несколько стихотворных строчек:

Я читаю запоздалое письмо жены и снова возвращаюсь к четверостишиям на конверте, показываю их Дуку:

— Не знаешь, кем написано?

— Нет, мне почерк не знаком. Автор стихов остается неизвестным.

И наконец, последнее, двенадцатое письмо. От кого око? От Николая Николаевича Гуляева, в недавнем прошлом секретаря горкома ВЛКСМ, а теперь начальника МПВО Вологды.

«…Рад сообщить, — пишет он, — что сумма денег, собранных на постройку самолетов героям — землякам, достигла тридцати пяти миллионов рублей. Дорогой Игорь, жду того счастливого дня, когда мы будем вручать тебе подарок земляков. До скорой встречи в Вологде. Обнимаю, Николай».

Перечитываю письмо вместе с Женей. И для него, и для меня тридцать пять миллионов — непостижимая цифра. С гордостью думаю я о своих земляках — людях большого и доброго сердца. Как мне близки они! Как радует мой слух их окающий говорок! Не одну дивизию сформировали и послали на Волховский и Ленинградский фронты вологжане. А теперь вот хотят послать самолеты. Среди писем, которые принес Дук, лежит треугольничек, адресованный Егору Костылеву (он снова служит у нас — теперь уже в должности заместителя командира полка). На треугольничке не помечен подробный обратный адрес, написано только: «Ораниенбаум, Костылевым». Я догадываюсь, что это от матери Егора, и спешу отнести ему письмо.