Книги Великой Альты, стр. 2
Первую ночь женщина провела меж вывороченных корней сожженного молнией дерева, дав ребенку пососать из рожка, заткнутого тряпицей. Сама она поела черного хлеба с сыром и согрелась сладким вином, полмеха которого несла с собой. Ела она вдосталь, поскольку думала, что придется переночевать только раз, прежде чем она доберется до горных кланов. А там, она была уверена, женщины гор, которых она давно хотела посетить – она думала о них всегда с завистью и страхом, – накормят ее, напоят и одарят золотом за то, что она им принесет. Она привыкла думать, как все городские жители: ты – мне, я – тебе. Она не понимала ни гор, ни живущих там людей, не знала, что голодного там накормят всегда, а золота не держат вовсе, ибо не видят в нем нужды.
Второй день выдался ясным. Облака виднелись лишь на самом краю неба. Женщина выбрала дорогу вдоль берега быстрого ручья – это казалось ей проще, чем прокладывать новую тропу. Если бы она заметила помет и знала, кому он принадлежит, она поняла бы, что это излюбленное место горных кошек – в ручье водилась в изобилии форель, особенно глупая по вечерам, когда в воздухе кишит мошкара. Но повитуха была городской женщиной и умела читать только по книге, а не на земле. Она не слышала кошек и не замечала следов от когтей на деревьях.
На вторую ночь она положила малютку в развилку дерева, полагая, что там дитя в безопасности, а сама спустилась к ручью, чтобы искупаться при луне. Будучи городской женщиной и повитухой, чистоту она ставила превыше всего.
И когда она нагнулась, полоща волосы в холодной воде и сетуя вслух на затянувшееся путешествие, кошка прыгнула на нее – быстро, бесшумно и уверенно. Женщина мучилась не больше мгновения – но дитя в миг ее гибели издало высокий, тонкий писк. Испуганная кошка бросила добычу и стала тревожно оглядываться.
Стрела вонзилась ей в глаз, и она мучилась чуть дольше, чем повитуха. Кошка корчилась и выла, пока одна из охотниц из жалости не перерезала ей глотку.
Дитя на дереве раскричалось опять – громко, на весь лес.
– Что это? – сказала более плотная из двух охотниц, та, что перерезала кошке горло. Обе стали на колени у мертвой женщины, тщетно отыскивая признаки жизни.
– Может, это голодные котята этого зверя?
– Полно тебе, Марджо, – в такую раннюю пору года?
Более хрупкая охотница пожала плечами.
Дитя в своей неуютной колыбели снова подало голос. Охотницы встали.
– Это не котенок, – сказала Марджо.
– Но все равно детеныш, – сказала другая.
Они без ошибки направились к дереву и нашли дитя.
– Волосы Альты! – сказала первая охотница. Она сняла дитя с дерева, развернула и осмотрела белое тельце.
– Это девочка, Сельна, – кивнула Марджо.
– Будь благословенна, – шепнула Сельна – то ли Марджо, то ли мертвой повитухе, то ли далекой Альте.
Они похоронили мертвую – это был долгий, тяжелый труд, ибо земля еще не совсем оттаяла. Потом освежевали кошку и завернули дитя в теплую шкуру. Малютка тут же пригрелась и уснула.
– Наша будет, охотница, – сказала Сельна. – Даже не поморщилась от кошачьего запаха.
– Она еще не умеет морщиться.
Сельна, не отвечая ей, глядела на ребенка.
– Верно, стало быть, говорят жители селений: «Сухое дерево, падая, увлекает за собой живое».
– Ты слишком часто говоришь чужими словами, – сказала Марджо. – Притом словами поселян.
– А ты говоришь моими.
Тут обе умолкли и зашагали по знакомой тропе в горы, к своему дому.
Они не ожидали торжественной встречи, и никто их не встречал, хотя многочисленные караульщицы заметили их из засады. Охотницы в известных им местах передавали знаками свои тайные имена, и караульщицы снова исчезали в лесу либо уходили в гладкую на вид скалу.
Сами охотницы получали вести в виде птичьего щебета или волчьего воя, хотя поблизости не было ни птиц, ни волков. Эти звуки говорили о том, что их признали, а в одном из посланий им предлагалось поскорее доставить свою ношу в Большой Зал. Они поняли и все без единого человеческого слова.
Но не успели они дойти до дома, как луна скрылась за горами на западе, и Марджо, простившись с подругой, исчезла.
Сельна, держа завернутое в шкуру дитя, шепнула: «До вечера», но так тихо, что малютка даже не шевельнулась.
ПЕСНЯ
ПОВЕСТЬ
В Большом Зале стояли колыбели – одни из дуба, с прожилками, словно реки, бегущие к морю, другие из белой сосны, такой мягкой, что в изголовье виднелись, словно руны, следы от ребячьих ноготков. Но Сельна почему-то не положила ребенка ни в одну из них. Она весь день носила дитя у груди, думая, что ровное биение ее сердца успокоит малютку.
Новых приемышей нередко носили на руках. Их нянчили все женщины хейма, хотя Сельна прежде не проявляла особой нежности к детям. Запах младенцев и их нытье ее отталкивали. Но эта малютка была совсем другая. От нее пахло не кислым молоком и слюнями, а горной кошкой, лунным светом и терном – как раз на этом дереве спрятала ее мать, убитая кошкой. Она плакала только дважды, каждый раз в миг чьей-то смерти, и Сельна сочла это особым знаком. Дитя, конечно, могло вот-вот почувствовать голод, страх, холод и запищать. Сельна приготовилась сразу же отделаться от младенца, как только тот завопит. Но дитя лишь смотрело на нее глазами цвета весенней ночи, как будто читала в ее душе, и Сельна продолжала носить его на руках. Все успели заметить это и обсудить, и Сельна уже не могла, из опасения, что ее пристыдят, сбыть с рук свою легкую ношу. Сельна не боялась боли и лишений. Она гордилась тем, что может терпеть самые суровые наказания, она первая бросалась в бой, первая входила в холодный ручей и последняя садилась к огню. Но терпеть насмешки подруг по хейму она не умела.
К позднему утру, однако, малютка проголодалась и стала попискивать тихо, как цыпленок. Сельна покормила ее, как умела, из маленькой бутылочки – стряпухи очень дорожили ими. Обе порядком перепачкались во время кормления, поэтому Сельна понесла девочку в баню, согрела воду не так горячо, как обычно, и вошла в бассейн с голеньким тельцем на плече.
В теплой воде дитя довольно заворковало и уснуло. Сельна села на третью ступеньку так, что только их головы виднелись над водой, и сидела, пока кожа на пальцах не сморщилась, вода не начала остывать и рука, державшая дитя, не затекла. Тогда она неохотно встала, вытерла спящего ребенка, завернулась в полотенце сама и отправилась к себе. Идти было долго, и по пути ей встретилось немало женщин, но теперь уж никто не делал никаких замечаний. Девочка стала ее приемышем, хотелось Сельне этого или нет.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Женщины воинственных горных кланов относились к материнству весьма серьезно. Та, что удочеряла ребенка, брала на себя полную ответственность за него. Дитя стряпухи росло среди кухонных котлов, делало первые шаги на мощеном полу кухни, ело, спало и болело детскими хворями в особом детском уголке.
Ребенка же, удочеренного одной из охотниц-воительниц, приемная мать носила повсюду с собой в специальном мешке. Ловентраут нашел свидетельство этому на знаменитых Барьярдских гобеленах (см. «Переноска детей в западных поселениях». Природа и история, т. 39). В широко известном Аррундейлском кургане был обнаружен кожаный мешок, чье предварительное исследование позволяет предположить, что именно такие использовались амазонками для переноски младенцев. (Подробнее об этих раскопках см. в фильме Зигеля и Залмона «Грабительство могил в Долинах».) Ноша, по утверждению Ловентраута, не мешала воительницам ни в бою, ни на охоте, что подтверждается текстами. В трех свитках, происходящих предположительно из архивов Г’руна Дальнострела, имеется графическое изображение битвы с участием горных кланов. В тексте говорится о «двухголовых воительницах», а также имеются слова: «Драгоценная ноша (у них) за плечами». Более всего убедительна следующая цитата: «Она встречала врага грудью, дабы не выдать ту, что у нее за спиной». Варго утверждает, что выражение «за спиной» относится к боевой соратнице, так как позиция спиной к спине была обычной в рукопашном сражении. Если бы речь шла о младенце, замечает далее она, скорее следовало бы выразиться «на спине». Однако Доил в своей ценной, только что опубликованной работе по альтианской лингвистике указывает, что в древнем языке предлоги «на», «за» и «у» были взаимозаменяемыми.