Сатанинский смех, стр. 84
– Тогда ладно, – проворчал Фукье-Тенвиль, – вы можете идти, Марен.
Однако его маленькие кровожадные глазки провожали Жана, пока тот выходил из комнаты.
Лестница в собственную квартиру оказалась для Жана сущей пыткой. Когда Флоретта открыла ему дверь, он немедленно рухнул на стул.
Она подошла к нему и стала ворошить его волосы.
– Ты быстро вернулся, – прошептала она. – Ты избавился от нее навсегда?
– Да, – простонал он.
Тон его голоса привлек ее внимание, она пробежала пальцами по его лицу.
– О, Боже! – вырвалось у нее. – Твое лицо как мертвая маска!
– Знаю, – отозвался Жан. – Сегодня я видел слишком много смертей.
– Отдохни, любимый, – с нежностью сказала Флоретта. – Позволь, я помогу тебе снять башмаки…
Несмотря на усталость, память подсказала ему:
– Ты собиралась мне что-то сказать, моя маленькая, – произнес он. – Что именно?
Опустившись перед ним на колени и расшнуровывая его ботинки, она подняла к нему лицо. Последние лучи заходящего солнца осветили ее.
– У нас будет ребенок, мой Жан, – ответила она, – именно это я и собиралась тебе сказать.
17
“Весь мир залит кровью, – думал Жан Поль, – и я никогда уже не смогу заснуть…”
– Ты такой окаменевший, – сказала Флоретта. – Что там было в этом письме, которое так тебя взволновало?
– Ничего, – солгал Жан, – это письмо от друга из Марселя, он рассказывает о положении дел. Дела там очень серьезные. Признаюсь, это меня несколько огорчило…
– Не огорчайся, любимый, – сказала Флоретта, – мы с тобой вместе, а скоро с нами будет наш сын или дочь. Жан, кого бы ты хотел? Я хочу сказать, мальчика или девочку?
– Мне все равно, – отозвался Жан.
– Мне тоже. Это твой ребенок, значит, он будет прекрасен. Есть только одно, что меня беспокоит…
– Что же, Флор? – спросил Жан. Он уловил истерические нотки в ее голосе.
– Глаза, Жан, – прошептала она. – Я ведь родилась слепой. Ты не думаешь, Жан…
Жан обнял ее за плечи и притянул к себе.
– Нет, дорогая, я этого не думаю, – сказал он. – Он будет в полном порядке, наш сын…
– Ах, вот как, – засмеялась Флоретта, – значит, ты хочешь сына! Я должна буду сосредоточиться на таких мужских понятиях, как сила, мужество и мудрость. Я не разочарую тебя, мой любимый…
– Спасибо, – сказал Жан.
Он обнял ее, и в этот момент письмо выскользнуло и упало на пол, а он вновь мысленно вернулся к нему:
“Меня арестовали за отсутствие патриотизма, как только я приехал в Марсель. Вы знаете, каковы сейчас суды. Я защищался, как мог, но был обречен с самого начала, с того момента, как они схватили меня. Мое преступление, полагаю, заключается в том, что я был удачлив, жил хорошо, а с точки зрения толпы, это измена. Во всяком случае, Марен, когда это письмо дойдет до вас, я буду мертв. Надеюсь только на то, что сумею умереть достойно…
Позаботьтесь о бедняжке Николь. Как можно дольше скрывайте от нее весть о моей смерти. Еще один шок, я думаю, разрушит ее сознание. Но если ей когда-нибудь суждено узнать, скажите ей, что я умер с ее именем на устах, благодаря Бога за счастье, которое она мне подарила. Я буду ждать ее там, где Бог отвел место для невинных и справедливых душ, знаю, что когда-нибудь она придет ко мне, чтобы никогда больше не покидать меня.
Прощайте дорогой друг. Хочу, чтобы вы приняли мои прощальные, самые нежные пожелания вам и вашей жене-ангелу…”
И подпись: “Клод Бетюн”.
“О, Боже, – в глубине души подумал Жан, – милосердный Боже!”
– Ты опять напряжен, – пожаловалась Флоретта, – что сейчас волнует тебя, Жан?
– Ничего, Флоретта, любимая, просто сейчас я должен навестить одного человека. Он в тюрьме ожидает суда. Он был моим зятем, и с тех пор как я с ним познакомился, я его ненавидел…
– Тогда почему ты должен его навестить?
– Потому что я был не прав. Моя несчастная покойная сестра обожала его. Я никогда не мог этого понять. А сейчас понимаю. Потому что под самый конец он проявил себя как настоящий кавалер, какие только бывают на этой земле. Люди бывают очень странными, Флоретта, любимая моя, они дьявольски сложны, и мы всегда совершаем ошибку, пытаясь свести их к одной заметной черте характера. В сентябре тысяча семьсот девяносто второго года Дантон был беспощаден, однако в декабре девяносто третьего он умер, потому что всем сердцем хотел быть милосердным. Цельными бывают только безумцы. Марат и Эбер всегда были последовательными, потому что оба они из сумасшедшего дома…
– А твой зять?
– Он был веселым, беспечным, немного бессердечным – типичным аристократом. Он частенько изменял моей сестре, но, думаю, он всегда ее любил. Он был болен от горя, когда я рассказал ему о ее гибели. В тот день, когда его арестовали, он, возможно, мог спастись, объявив меня дантонистом, что вполне соответствует действительности. Но он этого не сделал. Он причинил мне много вреда, и сознание этого остановило его. Он принял свою судьбу как подлинный джентльмен, пойдя даже на то, что отрицал нашу родственную связь, что тоже могло потащить меня вслед за ним. Понимаешь теперь, почему я должен пойти?
– О, да, – вздохнула Флоретта, – иди, конечно, и передай, что я ему от всего сердца благодарна…
Запах внутри Консьержери описать было невозможно. Арестованные содержались все вместе в огромной общей камере, набитой до отказа, ожидая, пока гильотина освободит достаточно мест в маленьких камерах, чтобы в них можно было разместиться. Жерве ла Муат пошел навстречу Жану с вымученной улыбкой. Одежда его была в беспорядке, сквозь прореху в отличной рубашке проглядывало худое, хорошо сложенное тело, светлые волосы не были причесаны и свободно падали на плечи.
Но даже в этом прискорбном положении он оставался великолепен; лишенный привилегий аристократии, перед Жаном стоял человек без прикрас, для которого эти привилегии служили лишь фоном. А человек, подумал Жан, отделенный от былой своей пустой жизни, от неправильного воспитания, которое дало ему его сословие, оказывается совершенно иным…
– Полюбуйтесь на свою республику! – засмеялся Жерве, беззаботно махнув рукой. – Вы должны гордиться собой, Жан. Вот здесь вы наконец добились настоящего равенства сословий!
– Гордиться нечем, – отозвался Жан, – а я никогда не желал ничего подобного. Я был слишком молод, а кроме того, очень глуп, чтобы осознать, что революция никогда не может быть оправданным тактическим средством. Ибо только те же самые перемены, но сделанные постепенно способны принести успех. Попытка же перевернуть мир означает, что подонки со дна общества поднимаются наверх, к власти, а подонки остаются подонками независимо от того, какое положение они занимают!
– Браво! – воскликнул Жерве. – Вот теперь вы рассуждаете разумно. Но не глупо ли с вашей стороны навещать меня? Людей осуждают и за меньшее…
– Знаю. Но честь обязывает меня прийти сюда, пожать вам руку и попросить прощения. И вовсе не потому, что вы были правы, ибо мы оба были не правы. Пытаясь покончить с насилием, я играл на руку еще худшим насильникам, так что на моей совести кровь десятков тысяч невинных людей. Я хотел высказать вам все это, пока мы оба живы; не сомневаюсь, что последую за вами, и очень быстро, если только благодаря какому-нибудь чуду не смогу бежать из Франции. Мои друзья мертвы, моя жизнь висит на волоске, потому что в любой момент могут раскрыть, что я был дантонистом…
– Я вас не выдам, – сказал Жерве.
– Знаю, но это сделает Люсьена. Впрочем, это не имеет значения, не считая моего еще не родившегося ребенка.
– Думаю, вы неправильно судите о ней. Она изменилась. Повидайте ее, прежде чем уйдете. Вы найдете ее на женском дворе…
– Вы простили меня? – спросил Жан.
– От всей души, – ответил Жерве. – А вы меня?
– Конечно, – прошептал Жан и обнял его поверх барьера.
Он нашел Люсьену, как и предполагал Жерве, разгуливающую по маленькому мощеному дворику, где арестованным женщинам разрешалось гулять. Она спокойно пошла ему навстречу и протянула руки.