Островитянин, стр. 35

Ну что ж, Галкин, валяй разыскивай. После твоего призыва у меня останется в запасе не больше семи дней. Захочет ли Петков ждать столько, ничего не предпринимая, или спохватится и вспомнит о Лулчеве?

Завтра Искра пойдет на рандеву к мечети Бююк-Джами.

Завтра. Ну а сегодня? Разве все уже позади?

13

Два дня — и ничего! Ровным счетом ничего, за исключением маленького происшествия, не имеющего отношения к личным делам и планам Слави Багрянова. Цыпленок попал в опалу и удален с виллы. Случилось это вчера, сразу же после завтрака.

Петков против обыкновения не уехал утром в Дирекцию, а остался, и в доме началась небольшая суматоха. Марко и Божидар сновали из кухни в кладовую и обратно, а Цыпленок, несший дежурство, пытался им помогать и лез под ноги. Кончилось тем, что поднос с кофейным прибором, плывший на растопыренной пятерне Божидара, наскочил на гранитное плечо Цыпленка. Я поднял уцелевший бутерброд с джемом и скромно положил его на край стола.

— Болван! — сказал Петков брезгливо и потер ушибленную руку. — Вон отсюда, скотина!

Новый завтрак нам принесли минут через десять, и все это время Петков молчал, разминая пальцы правой руки. Я делал вид, что происходящее меня не касается, — рисовал на скатерти узоры черенком ложки и качал ногой.

— Перестаньте! — сказал Петков и отобрал у меня ложку. — Извините, Багрянов, но мне очень неприятно. Этот осел вывел меня из себя.

— Ничего, — сказал я. — С кем не бывает...

Петков медленно, осторожным движением положил ложку.

— Вы где учились, Багрянов? В закрытом пансионе для благородных девиц? В Сорбонне? Может быть, в Оксфорде? Валяйте, не стесняйтесь, учите меня, темного, хорошим манерам и светскому тону.

— Боюсь...

— А вы не бойтесь! Ну да, у меня не было ни нянек, ни гувернанток, и рос я в доме без электричества и с сортиром во дворе, а не в Лозенце [13]. Что?

— Нет, ничего...

— Значит, показалось. Вы коммунист, Багрянов? Можете не отвечать, это так, и мне, честно говоря, плевать на ваши убеждения. Чем вы отличаетесь от Павла Павлова? Ну скажите: чем? Если отшелушить демагогию и лозунги и оставить вас обоих голенькими, то и не различишь, пожалуй, где красный шпион, а где господин директор полиции. Интеллигенты! Кто вы — соль земли, каста? Почему вы презираете нас, вышедших из вонючей грязи и сотворивших самих себя, как господь бог Еву из ребра Адама?

— Ну и?.. — сказал я с иронией. — По-вашему, разницы нет? Здесь вы расходитесь с человечеством — оно думает иначе.

Петков поморщился.

— Оставьте этот тон, Багрянов! Не в такой уж вы безопасности, как вам это представляется. У Цыпленка сейчас подходящее настроение, и он, моргни я только, изувечит вас, как бог черепаху. Поняли? Вы — ничто, прах, мразь; я — сила, власть, действие. Хотите помериться?

— Не очень, — сказал я покладисто.

— А как же гордость? Или у вас, господ интеллигентов, она атрофируется при виде кулака? Скажите — нет. Соврите, умоляю вас, и хоть в этом проявите мужество! Не желаете? Вам страшно даже тогда, когда еще не бьют, а только говорят о боли. У вас развитое воображение, и, уверен, подвал рисуется вам во всех подробностях — Марко, дубинки, жуткое унижение от бессилия. Вы были отвратительны тогда — ползали и выли. Слышите: выли!

— Я знаю...

— Смотри-ка: «знаю»! А что еще вам известно? Догадываетесь ли вы, что я тоже ненавижу боль? Но совсем другую — боль от оскорбительной вежливости, презрительного допущения меня — червя! — в круг небожителей. Мои костюмы не хуже ваших, и сорочки я меняю чаще, чем вы, и все-таки я грязный, а вы чистые.

— Кто — мы? — вставил я осторожно.

— Чистоплюи, интеллигенты по рождению. Я сказал, что не боюсь физической боли. Это так! В детстве меня лупцевали все, кому не лень. Даже мой собственный отец, конторская крыса, лебезивший перед любой тварью с классным чином повыше, и тот ежедневно порол меня — так, ни за что. Я научился терпеть, и теперь у меня шкура как у бегемота. Ее не пробить...

— По-вашему; — сказал я, — страдания закаляют? Чем ниже был, тем выше поднимешься?

Брови Петкова округлились.

— Слова, Багрянов, сплошные слова! А колупни — что под ними? Вам приходилось пытать? Нет? Еще бы, это же противно вашему естеству. А я что, по-вашему, замираю от восторга, что ли, когда при мне ломают кости, выворачивают суставы или агенты — очередью! — насилуют девчонок, а потом вырезают им женские места? Нет-нет, Багрянов, я не упырь и не выродок. Но я подготовил себя к этому и после подвала способен быть самим собой — читать стихи и шептать интимные слова любовнице... Мне трудно, но я могу... Что же вы не спорите?

— А надо ли? — сказал я просто.

Мы закончили завтрак, и Петков уехал, увезя с собой Цыпленка. Полчаса спустя место Цыпленка занял кривобокий субъект с игривым именем Бисер. Он с места в карьер покорил меня тем, что узаконенное фонетикой «а» стремился по возможности заменять на сложный звук, средний между «я» и «у», и поэтому даже простое «дурак», обращенное ко мне, звучало в его устах печально и чуть загадочно: «дуряук».

— Ты новый охранник? — спросил я.

— Дуряук! — сказал Бисер и сел у двери.

Я люблю людей необычных. Кривой бок в сочетании с редкостным прононсом делали Бисера неотразимым, и, признаюсь, я испытал нечто вроде разочарования, установив вскоре, что с фигурой у Бисера все благополучно, а иллюзию асимметрии создает полуавтоматический пистолет, засунутый в кобуре под мышкой.

— Он тебе не мешает? — спросил я доброжелательно.

— Дуряук! — сказал Бисер.

...Сорок восемь часов. За этот срок Везувий раз пять мог бы засыпать пеплом Помпею и Мировой океан по меньшей мере трижды поглотить Атлантиду. В мире же Багрянова, слава богу, двое суток минули без потрясений и катастроф. Все странным образом притихло, и даже Петков не предъявляет претензий к не слишком пространным моим рассказам о деятельности конторы на улице Графа Игнатиева. Он словно бы ждет чего-то и потому тянет время, хотя старается при этом, чтобы все выглядело как обычно. Допросы сменяются отчетами, отчеты — допросами, я говорю и пишу, а Петков слушает или читает, не уставая и не нервничая. Сегодня подставной вторично навестил модный магазин и вернулся ни с чем. Петков сообщил мне об этом и с ровной, ничем не нарушенной угрюмостью выслушал ответ. Сказал:

— Мы попробуем еще раз. — И, помедлив, попросил меня снова написать о явке и технике связи.

И все же где меня засекли? В гостинице, очевидно. Больше негде. Скорее всего подвел старый паспорт, и я должен признаться, что был не прав, убеждая Центр в его надежности. Петков зря ломал комедию с конторой — он с самого начала знал, что Слави, сидящий с ним в сладкарнице и якобы прибывший из Добрича, и софийский коммерсант Слави Николов Багрянов, без вести пропавший более года назад, — одно лицо. Знал он и то, что границу я пересек нелегально, ибо в паспорте не было виз и таможенных штампов; и, наконец, он обязан понимать, что ожидать от меня правды — все равно что пытаться печь пирожные из снега.

Так в чем же соль? Почему он возится со мной, не применяя крайних мер и полагаясь на психологию и нелогичные ходы? Ставит на перевербовку?

Звонок в парадное возвещает, что доставили вечернюю почту. Только почтальон пользуется электрическим сигналом; остальные либо стучат трижды, с неравными перерывами, либо имеют свои ключи. Письма при мне не приходили, одни газеты — скучные, как плохой анекдот. «Утро», «Зора», «Вечер», «Днес». Полный набор прессы, доносящей до читателя высокое слово, угодное двору и Берлину, слепым шрифтом и на дешевой бумаге. Обычно я их не читаю, но сегодня при звуках звонка сердце мое вдруг подпрыгивает к горлу, торопя Багрянова навстречу Марко с пачкой газет в руках.

Я на ходу перелистываю «Слово», складываю ее по сгибам. Подождет. Сначала «Вечер». Не эта страница, последняя. Та, где печатают объявления. Есть или нет?