Островитянин, стр. 13
— Мадам? Месье?
Женщина судорожно протягивает руку.
— Отец Антуан! Помогите мне!
— Но чем, дочь моя?
Короткий придушенный кашель доносится до моих ушей. Отец Антуан успокаивающе гладит даму по плечу.
— Не отчаивайтесь. — И ко мне: — Месье?
— Сначала мадам, — говорю я.
Священник проницательно смотрит на меня.
— Вы не из нашего прихода?
— Я издалека, святой отец.
Еще один — в темных одеждах — поднимается с коленей. Мягко ступая, подходит к нам. Кашляет.
— Вы впервые в нашем храме?
— Да, — говорю я.
— Хотите облегчить душу молитвой?
— Нет, исповедаться.
— Я готов принять вашу исповедь...
Он действительно почти непрерывно кашляет — скорее всего это запущенная нервная болезнь. Идем в исповедальню, куда совсем некстати направляется и отец Антуан в сопровождении дамы.
В кабинке тесно и пахнет свечами. Бархат тяжело обволакивает стены, глуша голос; сквозь окошечко в пологе мне видна часть лба отца Данжана.
— Говорите, сын мой. Мы одни, и только господь и я, его слуга, слышим вас в эту минуту.
— Я впервые в храме — не только в вашем. Как начать и о чем рассказывать? Все, что я помню и знаю, это слова к окончанию службы: «И д и т е с м и р о м! Месса окончена!»
Молчание. Слышу неразборчивый шепот из соседней кабинки — там исповедуется вдова. Отец Данжан — если это он! — слишком медлит с ответом.
— Это так. «И д и т е с м и р о м!»
— Где Жоликер?
— Подождите! — быстро говорит священник и мучительно кашляет. — Одну минуту... — И громко: — Неужели у вас нет иных грехов?
— Сколько угодно! — говорю я облегченно. — Во-первых, я чревоугодник и пьянчужка. Во-вторых, волочусь за каждой юбкой. И наконец, я ужасный трусишка. Каков букет?
Шепот по соседству смолкает. Шорохи и тишина.
— Где Жоликер? — повторяю я. — У меня мало времени — несколько часов. Говорите же! Почему он замолчал в мае?
— Он арестован.
Так... Сижу в тесной, как карцер, кабине, лишенной воздуха и света. Мне душно, и я расстегиваю пуговицу у воротника.
— Это случилось в мае?
— Да, в ночь с восьмого на девятое.
— Кто арестовал его?
— Немцы.
— За что?
— Выяснить не удалось.
— А вы пытались?
— Могли бы не спрашивать!..
Прощай, Жоликер! Прощай, товарищ! Из гестапо не возвращаются. Как оно добралось до тебя? С помощью техники или предательства? Вряд ли отец Данжан поможет мне разобраться и установить причины. Он только участник Сопротивления, честный француз, но не специалист по контрразведке. Жоликер для него был, есть и будет Анри Жоликером, хозяином маленькой велосипедной мастерской, приехавшим в город после оккупации и едва вошедшим в контакт с франтирёрами и маки. Его арест — рядовая потеря для организации Сопротивления, а для меня тяжелый удар. Крылья беды простираются над исповедальней...
— После Жоликера что-нибудь осталось?
— Ничего!
— Вы не доверяете мне?
— Я же говорю с вами...
Это не ответ!
У Данжана новый приступ кашля. Он долго отхаркивается, и я чувствую, что у меня начинает першить в горле.
— Вы знаете больше меня, месье. Даже то, что Жоликер з а м о л ч а л. Не хочу быть бестактным и спрашивать вас, что это значит.
— Хорошо. Но он не мог ничего не оставить. Он ждал меня.
— Это так. В начале мая Анри пообещал принести чемодан.
— Где он?
— Не торопите меня, месье!.. Я говорю: обещал, но не сказал: принес. Мы должны были встретиться в воскресенье здесь, но не встретились.
— Еще один вопрос, и я ухожу. Можно побывать у хозяйки Жоликера? Она, вероятно, что-нибудь знает.
— Лучше идите прямо в гестапо.
— Понимаю...
— Если вы действительно издалека, то уезжайте с первым же поездом.
— Спасибо. Прощайте.
— Не знаю, грешны вы или нет, но отпускаю вам все грехи. Идите с миром! Прощайте!
Окошко закрыто. Ни звука, Данжан растворился, как дым церковных свечей. Тем лучше — нам больше незачем видеть лица друг друга. Отныне мы не встретимся — разве что на небесах, куда таким неверующим, как я, вход, по всей вероятности, закрыт...
«Что ждет тебя в Париже, Слави?»
8
Очень неуютно чувствуешь себя, когда в спину между лопаток упирается ствол автомата. Хочется закрыть глаза — раз, два, три! — и перенестись в детство. Маленьким я умел становиться невидимым. Это было просто. Стоило только произнести сказочное «шнип-шнап-шнуре!» — и волшебная шапочка сама собой оказывалась у меня на голове, а враги застывали с разинутыми ртами. В детских играх вообще все удается удивительно просто...
— Эй ты, руки на затылок! И не дергайся, пока не вывел меня из терпения!.. Руки!
Немолодой французский полицейский подталкивает меня к стене.
— Стойте тут. И не шевелитесь!
— Позовите офицера...
— Лечу, месье!
Адская боль в крестце, и звезды перед глазами. Ноги подламываются в коленях. Сосед справа поддерживает меня плечом. Шепчет:
— Ради бога, прикусите язык!
— За что они нас?
— Тише. Говорят, под мостом нашли немца. Убитого.
Полицейский, отошедший было к окну, возвращается и, на этот раз без предупреждения, бьет меня сапогом. Слышу свой крик и валюсь на соседа. На какое-то время возникает чувство покоя и умиротворенности, а потом снова боль и мерзкая вонь захоженного пола. Поднимаю голову и, слабый, как дитя, сажусь, опираясь на руки. Ну и ну, здорово же он натренировался!
— Внимание! Всем повернуться ко мне! А вас это не касается, красавчик?
Схваченный за шиворот, почти взлетаю и оказываюсь нос к носу с приземистым господином в штатском. По бокам его толпятся полицейские. У выхода из комнаты, расставив ноги, пасхальным херувимом улыбается часовой в полевой немецкой форме. На серо-зеленом сукне вермахта петлицы и знаки различия СС. Немца явно забавляет мой полет.
Приземистый господин обводит глазами комнату, и я невольно делаю то же. Задержанных человек пятнадцать. Три женщины. Кое-кого я видел раньше, на перроне вокзала, откуда несколько минут назад меня привели под конвоем в эту комнату, не сказав за что и не слушая протестов.
— Я инспектор Готье, — говорит господин негромко и миролюбиво. — Сейчас вы подойдете к этому столу и положите документы. Без шума и вопросов. Подходите слева.
...Все началось с того, что полиция внезапно оцепила перрон. Я ждал поезда и думал о Жоликере и прозевал момент, когда ажаны закупорили входы и выходы, что в принципе не меняло дела, ибо все равно никто не дал бы мне улизнуть. Если уже привыкшие к облавам и внезапным проверкам французы не успели навострить лыжи, то что можно требовать от зеленого новичка?
Ажаны были настойчивы, но вежливы. Специалист по блуждающим почкам, чьи удары в крестец мешают мне сейчас разогнуться, на перроне держался вполне порядочно. Судя по возрасту и умению понимать обстановку, он профессионал с довоенным стажем, а не энтузиаст из набора Дарнана. Первый подзатыльник я получил от него не раньше чем дверь отгородила нас от зала ожидания и сочувственных взглядов железнодорожников. Дарнановец, по-моему, ни за что не стал бы ждать так долго.
— Я иностранец, — сказал я с наивным возмущением. — Я еду в Берлин!
Полицейский нехотя толкнул меня к стене.
— Руки на затылок. И заткните пасть.
Задержанных вводили по одному и группами и расставляли вдоль стены. Странно, но никто не протестовал и даже, кажется, не был особенно испуган. Моим соседом справа оказался узкоплечий субъект в синей курточке ведомства почт и телеграфа, разительно напоминающий пеликана. Огромный нос Пеликана нервно раздувался.
— Чего от нас хотят? — шепнул я.
— Тсс... Тише...
— Но мы...
— Наберитесь терпения.
В своем классе Пеликан, наверно, был первым подсказчиком. Шепот его угасает где-то у самых губ, не давая ажану возможности придраться.
Инспектор Готье отходит к столу.