Богема, стр. 44

– Я бы скорее повесился, чем стал копаться в вашем хламе!

– История рассудит, кто во храме, а кто во хламе, – парировал Мариенгоф.

– Вы не раз оскандаливались, когда в каком-то буржуазном листке писали про периодические дроби истории, намекая, что не сегодня, так завтра будет реставрация, – добавил Владимир.

– Не ошибаются олухи, гениальные люди всегда ошибались.

– Слушайте, Мариенгоф, могу составить протекцию – директор цирка просил найти клоуна.

Анатолий сделал серьезное лицо и участливо спросил:

– Что же вы отказались?

– Потому, что вы предъявили читателям свою визитную карточку, где представляетесь клоуном и коробейником счастья одновременно. Удивляюсь, Рюрик, как вы выносите его пустую болтовню. – И, не оглядываясь, размахивая огромной палкой, напоминающей дубину, он стал быстро подниматься по лестнице.

Мы ничего не успели ответить, однако Анатолий сказал с раздражением:

– Что же ты его не отбрил?

– Толик, он ведь брил тебя, а не меня.

– Ты пытаешься острить?

– Нет! Я не хочу отбирать у тебя хлеб.

– Ты плохой союзник, – сказал Мариенгоф. – А все-таки, Рюрик, я тебя люблю, потому что ты не такой, как все, и за это многое прощаю!

Мы расстались.

Через несколько дней я встретил Маяковского в Наркомпросе, в кабинете наркома. Он нападал на Луначарского:

– Послушайте, Анатолий Васильевич, так нельзя. Опираться в литературе надо только на левые революционные элементы. Революция поставила вас во главе не только просвещения, но и искусства, а вы потакаете всем, кто ласково помашет хвостиком. Гоните их в шею и не приглашайте на заседания.

Луначарский молча слушал Маяковского, и это раздражало поэта.

– Кого гнать? – спросил он. – Говорите конкретно.

– Я не доносчик, чтобы называть фамилии. Революционное чутье должно подсказывать вам, кого надо привлекать к работе, а кого – к ответственности.

Анатолий Васильевич засмеялся.

– Вы считаете, что я лишен революционного чутья? В таком случае сообщите в ЦК, пусть заменят другим, кто имеет более тонкое чутье.

Увидев меня, Луначарский обратился к Маяковскому:

– Вот ваш товарищ по перу, а до революции – и по школе футуристов. К чему его привлекать, пользуясь вашим выражением, – к работе или ответственности?

– И к работе, и к ответственности, – не моргнув глазом, сказал Маяковский. – К работе за то, что Рюрик Ивнев одним из первых перешел на сторону Советской власти и работал, не боясь враждебного воя контры, в рядах интеллигенции, а к ответственности за то, что якшается с чуждыми элементами, наивно надеясь их переродить.

– Вас, Владимир Владимирович, надо определить в революционный трибунал, – заметил я иронически.

– И пойдем, коль позовут, – пробасил Маяковский.

– Ну хорошо, – сказал Луначарский, и глаза его заблестели под стеклами пенсне, – пока меня не сняли, я должен исполнять свои обязанности – еду на заседание в ЦК.

Мы остались вдвоем.

– Рюрик, я серьезно не понимаю, – сказал Маяковский, – что вы находите в Мариенгофе и Шершеневиче, ведь у них все кривлянье, а революция – это слово, которым они потрясают, в их руках оно превращается в погремушку. На словах они левые, а на деле – плевелы. Мне кажется, что вы это понимаете, но по непростительной мягкости не отмежевываетесь от них.

Я ответил:

– Все гораздо сложнее. Революция, ее приятие и неприятие, любовь к России и чувство интернационального долга, религия и атеизм – одним ударом этот гордиев узел разрубить нельзя. Мне тоже кажется, что вы все понимаете, но что-то восстает против вас, против этого.

Маяковский нахмурился, а это случалось не часто.

– Жаль, что здесь нет вашего друга Есенина, он бы вам сказал: «Мудришь, Рюришка». Вы все-таки подумайте над моими словами. Если бы я не восхищался вашим мужеством в первые годы революции и простыми волнующими статьями в «Известиях», не стал бы говорить так откровенно.

Мне стало жаль этого большого человека и поэта, разрываемого на части затаенными противоречиями, а Маяковский жалел меня, поэта не в меру доброго, которого окружали недостойные люди.

В эту минуту мы не догадывались о мыслях друг друга и разошлись, обменявшись рукопожатием.

«Красный петух»

Как ни странно, но самый неуютный, холодный и неподходящий для собеседования и диспутов клуб «Красный петух» начал вызывать все больший интерес у московской публики. Посетителей клуба нельзя было заподозрить, что их тянет сюда запах жареных котлет и звон бокалов. Буфета здесь не было. По мнению Каменевой, которая являлась председателем, закуски и вина могли скомпрометировать идею этой организации.

– Мы не «Музыкальная табакерка», – отвечала она тем, кто жаловался на отсутствие уюта.

– Тогда похлопочите, чтобы свет был не такой тусклый.

– Свет от нас не зависит, – отвечала она. – Тот, кого интересуют идеи, должен примиряться с неудобствами. Мы не развлекаемся, а работаем, ищем новые пути в искусстве.

Виктор Ромов, печалившийся не об отсутствии освещения, а о буфете, воскликнул:

– Лучше искать новые пути при ярком свете, нежели в потемках.

Но Каменева, уставшая от сияющей люстры у себя дома, парировала:

– Кто хочет найти верный путь, найдет его и в темноте.

Однажды на диспуте поэт Клычков предложил издать декрет о снятии и уничтожении всех памятников на улицах и площадях Москвы, а в музеях – буржуазных картин и скульптур. Художник Якулов крикнул с места:

– Я вношу маленькую поправку.

– Какую? – спросил Клычков.

– Зачем уничтожать? Их можно разместить по многочисленным подвалам.

Скульптор Пекарев, прятавший свои шедевры от публики, ни разу не выставлявшийся ни до революции, ни после, счел себя оскорбленным: предложение Якулова поставило его спрятанные шедевры на один уровень со стряпней буржуазных художников.

– Ваш проект, – воскликнул он, обращаясь к Якулову, – позорная капитуляция перед буржуазным искусством.

В зале поднялся шум. Зазвенел колокольчик Каменевой.

– Больше того, – повысил голос Пекарев, – он выдает с головой ваши замыслы: прятать по подвалам буржуазную стряпню – это значит, что вы в душе ждете возвращения власти буржуазии!

– Вы дурак! – крикнул возмущенный Якулов.

Зал загудел и заохал. Колокольчик дребезжал, но никто его не слышал. Комендант клуба – рослый парень в потертой гимнастерке и кубанке, надетой набекрень, – громовым голосом потребовал тишины (благодаря голосу ему и даровали этот пост). Если колокольчик Каменевой можно сравнить с приказом начальства, то голос коменданта нельзя не сравнить с прекрасным исполнителем, ибо зал сразу стих. Разумеется, в «Красном петухе» никогда не было затишья абсолютного, всегда относительное.

Следующего оратора, искусствоведа Капсулева, зал ни разу не прервал, несмотря на то что говорил он невнятно и скучно. Секрет заключался в том, что он в докладе читал по порядку все выписки из различных книг мировой истории, которые касались дат, когда в различных государствах в разные эпохи происходили столкновения между представителями старого и нового искусства.

Пока Капсулев вялым голосом читал выписки, Мариенгоф шептал мне на ухо:

– Не делай глупости, не выступай перед этим сбродом. Здесь одни беснующиеся монахи, вроде твоего Мгеброва.

– Раз Мгебров мой, значит, и публика моя!

– Я тебя предупредил, а там как хочешь.

Каменева объявила о моем докладе «Истинная поэзия». Я поднялся на эстраду. Сначала все шло хорошо. Публика слушала внимательно, никаких выкриков с мест не было. Обрадованный, что карканье Мариенгофа не оправдалось, я с воодушевлением закончил:

– Я высказываюсь за Музу, которая не шествует по мраморным ступеням, обтянутым бархатом, которая не увенчана лавровым венком и золотыми медалями, которая не хочет повелевать и властвовать, а пробирается лесными тропинками в нищенской одежде, изможденная и босая, без всяких венков и медалей, и не называет себя Музой и не осознает ею. Зато озера, леса, травы, ручьи – весь мир понимает, что она Истинная Муза.