Богема, стр. 32

– А теперь взгляни на Клычкова, – посоветовал он.

Я оглянулся и встретился с глазами, пылавшими ненавистью, похожими на огни семафора.

Стало не по себе. Скорее бы вырваться отсюда!..

– Ивнев! Ивнев! На эстраду! – прогудел чей-то голос.

Я вздрогнул.

– Ну, – шепнул Мариенгоф, – отделай их хорошенько.

– Не беспокойся, – ответил я, пробираясь к выходу.

Через щели дверей и отверстие в стене я видел волнующееся море голов, и все-таки, когда вышел на эстраду и очутился лицом к лицу с этим многоликим, таинственно притаившимся зверем, мне показалось, что вижу эту публику в первый раз, почувствовал, что сотни глаз устремлены на меня. В воображении засверкали картины, которые я мысленно рисовал в сотые доли секунды: из каждого глаза к моему сердцу протянулись тонкие нити, целый пучок скрестившихся лучей, соединенных в одной точке груди, там, где бьется сердце. Странное, неописуемое волнение охватило мое существо. Я ничего не видел, чувствовал и мыслил картинами и образами. Представилось, что вся аудитория плотно набита сердцами (как их рисуют на сентиментальных открытках), но они, в отличие от нарисованных, бьются и трепещут, точно рыбы, выброшенные на песок. У каждого человека, как бы он ни был жалок, есть комочек мяса, именуемый сердцем. Нет сердца, которое бы не вздрагивало, не билось, не мучилось, не трепетало, если только оно не мертвое. Я вдруг забыл, что эта аудитория несколько минут назад рукоплескала клоунадам Эльснера и издевалась над бедной девочкой. И вместо вражды испытал нежное, никакими словами не передаваемое чувство. Приготовленные заранее злые слова отлетели, точно оторвавшиеся пуговицы, и неожиданно для себя, голосом, полным глубины и чувства, я прочел одно из любимых стихотворений:

Зал замер и через несколько секунд разразился рукоплесканиями. Я стоял на эстраде точно на капитанском мостике корабля, несущегося по бурным волнам океана. Недоставало соленых брызг, ветра, запаха моря. Я чувствовал, что вознесся на какую-то вершину, с которой вот-вот должен упасть, но пока не падаю, держусь и даже, кажется, – о чудо! – возношусь выше и выше. Сердце готово остановиться. Глаза устремлены вдаль. Они ничего не видят, кроме света, которого нет, но который льется сверху ослепительными, переливающимися всеми цветами радуги потоками.

Я не помнил, как очутился за кулисами, не видел растерянной улыбки Есенина, натянуто поздравляющего с успехом, не замечал клычковских глаз, тяжелых, как вагоны, груженные свинцом, не слышал зависти маленьких поэтов, похожих на дохлых крыс, не отдавал отчета в успехе, завоеванном у толпы, которую презирал и ненавидел. Сейчас, к своему стыду, я ее любил за теплоту, которой она окутала мне душу. Откуда берется у нее такой запас разнообразных качеств – благородства, нежности, глубины и наряду с этим злобы, низости, мрачного тупоумия? «Впрочем, – думал я, – в каждой толпе в сотни раз увеличен запас того, что находится в сердце человека. Масса, как и отдельный человек, – инструмент. Его струны могут звучать нежно и робко, а иногда бравурно, дико, грубо, и в том и в другом звуке есть смысл и оправдание».

Я опомнился, когда услышал гневный голос Мариенгофа:

– Я от тебя не ожидал такого предательства!

– Ты похож на разгневанного ангела. – Я улыбнулся.

– Шутками не отвертишься. Тебе не стыдно? Зачем ты читал этим олухам? Мы условились их разнести, выругать Долидзе, что он поставил на афишу фамилии наши без спроса, и уйти, хлопнув дверью. А ты увидел в первом ряду смазливую рожицу и растаял.

– Не сердись, ей-богу, не знаю, как это случилось, какое-то наваждение.

– Брось дурака валять. Противно слушать! Кликуша! Наваждение! Внушение! Тьфу!

– Коли не веришь, – рассердился я, – сам читай отповедь!

– И прочту, – крикнул Мариенгоф, направляясь к эстраде.

В этот момент его и позвали.

Не знаю, что говорил Анатолий, зато услышал ответ аудитории – крик, свист, топанье, возгласы: «Вон!.. Вон!.. Долой!..»

За кулисы вбежал Мариенгоф веселый, возбужденный, торжествующий, точно выступил с триумфом. Подойдя ко мне, примирительно сказал:

– Ну и отделал же я их!

Глаза его сверкнули молодым задором, чувствовалось, что никакой успех его так не обрадовал бы, как этот скандал. Тут подскочил Долидзе:

– Что вы сделали? Так можно и вечер сорвать!

– А вы, – вызывающе ответил Анатолий, – в другой раз, прежде чем ставить мое имя на афишу, заручайтесь согласием!

Долидзе схватился за голову.

– Поэтов не разберешь! – кричал он неизвестно кому. – Одни на коленях умоляют ставить себя на афиши, другие злятся. Черт бы их побрал!

Его взялся успокаивать юный поэт в бархатной куртке:

– Федор Ясеевич! Меня ставьте всегда без моего разрешения. Хорошо?

– Ну, видите, – развел руками импресарио, делая вид, что не понимает, почему одни не хотят, а другие желают красоваться на афишах.

Последним выступил Есенин. Он читал лучше всех, и публика устроила овацию.

Долидзе радостно потирал руки – вечер закончился удачно.

Прочтя последнее стихотворение на бис, Есенин вбежал в артистическую улыбаясь.

– Ох, устал! – вздохнул он с улыбкой мнимого недовольства, хорошо знакомого счастливым любовникам, за которой таится откровенное, торжествующее счастье.

Когда я выходил из подъезда Политехнического музея, почувствовал на своих плечах чью-то руку. Оглядываюсь. Передо мной – Амфилов.

Подлетев к Мариенгофу, он схватил его за руки и, глядя в глаза, начал читать чуть нараспев:

Снова Амфилов

– Вы были на вечере? – спросил я Амфилова.

– А где же мне быть?

– Почему не зашли за кулисы?

– Чего я там не видал? Я пришел послушать вас да Есенина.

– Спасибо.