Негромкий выстрел, стр. 24

Великий мастер, одетый в голубой фрак и голубую шляпу с золотым солнцем и белым пером, поднял молоток и трижды стукнул им о престол.

— Брат первый надзиратель, который час?

Сюрвельян первый ему ответствовал непременным ответом всех масонских лож, во сколько бы собрание ни началось: «Самый полдень!»

Затем братья в тишине творили моление. По прошествии условленного времени бессловесную молитву сменила песня на мотив «Коль славен»:

Нестройный хор голосов так же внезапно замолк, как и возник, и Великий мастер приступил к делу.

— Милостивые государи и любезные братья! — слащаво произнес он. — Бог, смерть, любовь, братство и истина!

— Воистину братство и истина! — ответствовал хор.

— Любезные братья! — продолжил Великий мастер. — Сегодня у нас полдень редкой радости и приближения к свету истины. Наш милый брат, — при этих словах Кедрин привстал и сделал малый особый знак, — совершил по благословению ложи славную работу в главные столицы «вольных каменщиков» — Париж и Берлин. Его долгий труд на ниве истины был увенчан в Париже высокой, третьей степенью мастера.

— Слава мастеру! — нестройно возгласили ученики, подмастерья и франкмасоны других градусов и застучали молотками.

Когда шум утих, Великий мастер продолжал:

— Мы нижайше просим почтенного мастера сделать нам сегодня обозрение работы братьев наших в латинских и германских странах, донести до нас их рвение в постижении света и доблесть в движении к цели. Любезный брат, взываю ввести нас в истину!

И председатель бухнул своим молотком о жертвенник.

14. Петербург, ноябрь 1912 года

Специальный поезд тащился мимо унылого осеннего леса, мимо болот и заколоченных на зиму дач в Царское Село. Безвольный и мнительный «самодержец Всея Руси» Николай Александрович перенес сюда — после трагических событий января 1905 года — свою резиденцию из Зимнего дворца в желании отдалить себя от возмущенных рабочих масс Петербурга, укрыться за штыками солдат, нагайками казаков и пулеметами жандармерии. Семь лет курсируют такие поезда от бывшего Царскосельского, а ныне вокзала Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, доставляя в Царское Село военные, чиновные звезды Санкт-Петербурга. Французская и немецкая речь звучит в богато отделанных купе, мощные кондукторы из унтер-офицеров Собственного Его Величества Железнодорожного полка исправно несут службу. Они не только радостно «едят глазами начальство», но и держат в образцовом порядке медяшку, инвентарь и мягкую рухлядь.

Проседь бобровых воротников на шинелях тончайшего сукна, золото эполет, звяканье парадных — с гладкими колесиками — шпор на лакированных башмаках, аромат французских духов «Русская кожа» и напомаженных усов, бакенбардов, бород, оловянные от сознания собственной важности и предстоящего представления государю глаза — все это со скоростью тридцати верст в час двигалось по самому «бархатному» в мире рельсовому пути.

В одном из отделений хвостового вагона, в котором пассажиров было несколько меньше по причине тряски и качки, вели неторопливую беседу генерал Монкевиц и полковник Соколов. Монкевиц был приглашен на совещание у государя, имевшее быть после церемонии, а Соколов направлялся в Царское Село для представления императору на Большом приеме по случаю присвоения очередного звания. Перед отъездом он долго думал, не надеть ли мундир родного гусарского Литовского полка, из которого он вышел в академию и в котором регулярно проходил месячный ценз командования строевой частью. Он знал, что государь не любил в отличие от своего кузена Вильгельма Гогенцоллерна, генштабистов и вместе со всеми солдафонами своей армии иронически называл их «моментами». Посему генштабисты предпочитали представляться царю в форме своих прежних полков. Однако Соколову было чуждо выслуживание и прислуживание. Именно поэтому он вопреки совету Монкевица предпочел мундир Генерального штаба.

Монкевиц, весьма тонкий и светский человек, был очаровательно любезен со своим спутником, демонстрируя подчиненному незаурядное понимание европейской политики. Балканская война была у всех на устах, и Монкевиц не мог не коснуться ее тайных пружин. Он тем более любил поговорить о большой европейской политике, поскольку состоял в приятельских отношениях с министром иностранных дел Сазоновым.

— Дорогой Алексей Алексеевич, — сладко говорил генерал, аристократически растягивая слова и чуть грассируя. — Многие из тех иностранцев, с кем приходится вам агентурно работать, полагают, что эта война — только русская инсценировка, только естественная тяга России к Дарданеллам. Господа из венского Генерального штаба, во всяком случае, именно так пропагандируют европейское мнение против России. На самом же деле это солидарный акт всех держав «Сердечного согласия». Не говоря о Франции, которая финансирует эту войну и жаждет оттянуть австро-германский кулак от своих границ в подбрюшье России, Англия еще год назад принялась возбуждать греков, дабы они присоединились к славянско-православной коалиции против турок. Ну а греков подстрекать на Турцию — это то же, что прогуливать гончую подле волка…

Монкевиц хохотнул собственной остроте, и его необычайно раскосые глаза сверкнули самодовольством. Совершенно феноменальное косоглазие начальника секретной агентуры Генштаба служило темой неисчерпаемых шуток молодых офицеров, но самому обладателю не доставляло забот, поскольку весьма способствовало загадочности его взгляда и полной невозможности проникнуть в его мысли при любом разговоре с начальством, подчиненными или агентурой.

— Политический смысл войны, с точки зрения интересов Антанты, — продолжал Монкевиц, — в том, чтобы отрезать Турцию от центральных держав коалицией дружественных нам народов. Но беда в том, что болгарский царь Фердинанд — союзник Вильгельма, не прочь короноваться византийским императором, а значит, принесет в новый, сильный Царьград немецкие порядки. На румын, хранящих нейтралитет, вообще глупо надеяться — правители Румынии, принадлежащие к захудалому германскому дому Гогенцоллерн — Зигмаринген, всегда торговали оптом и в розницу своим народом, для них принципы и честь такие же растяжимые понятия, как кошель на ярмарке… Однако вернемся к болгарам. Наши умники-славянофилы бурно радуются сейчас: «Ура! Ура! Братья болгары после разгрома турок во Фракии двигаются на Адрианополь и Константинополь». А ведь радоваться рано. Плоды-то горькие для Сергея Дмитриевича Сазонова. Вместо слабых турок получить на проливах верного союзника германского императора — Фердинанда! Каково? Стоило ли помогать, хотя и негласно?..

Соколов в задумчивости крутил гусарский ус. Ему, провинциалу, ориентирующемуся в полной мере только в зигзагах австро-венгерской политики, размышления вслух Монкевица были интересны. Однако он не разделял в них проскальзывавшего недоброжелательства к позиции собственного отечества, хотя и скрытого. Как истинный патриот, Соколов придерживался взгляда, внушенного ему еще отцом, полковым врачом Тамбовского пехотного полка: «Если видишь ошибку в большом деле — приложи силы, чтобы ее исправить, но не посмеивайся, стоя в стороне».

По долгу службы в разведке он соприкасался с идеями социал-демократов вообще и русских (особенно русских эмигрантов в Австро-Венгрии) в частности. Эти идеи о крайней гнилости самодержавия, его никчемности и вредности для нынешней России и ее народов нет-нет да и вспоминались ему, когда он видел какие-либо безобразия в империи или слышал о них. Но теперь в рассуждениях Монкевица он уловил не горечь от того, что благие порывы и надежды русской дипломатии были извращены и преданы ее союзниками, нагло обмануты Германией и Австрией, а некое злорадство постороннего человека, как будто и не Монкевиц руководил всей агентурной разведкой Генерального штаба и, следовательно, имел причастность, хотя и косвенную, к проведению большой политики среди малых балканских государств…