Повитель, стр. 39
— Мы ему плохого ничего не делали… А если с вами Федот хороводился по глупости — значит, задница чесалась, плетей просила… Вот и пусть всыплют…
Федот вытягивал шею из-за плеча жены, крутил головой, открывал и закрывал рот, но сказать ничего не решался.
Андрей растерянно бросил взгляд на Артюхину, оглянулся на Тихона и нагнулся к Дуняшке, намереваясь взять ее и вынести на улицу. Жена Федота, не трогаясь с места, не шевеля почти губами, проговорила:
— А ее не трогай. Пропадет с вами, с проклятыми, баба…
— Мы посмотрим, мы уж посмотрим за ней, — часто кивая головой, выдавил из себя наконец Федот. — А вообще-то я… надо бы, конечно, с вами…
— Сиди! — зыкнула на него жена, оборачиваясь.
Андрей Веселов еще помедлил в нерешительности. Ракитин осторожно тронул его за плечо.
— Ноги у нее поморожены, — бросил наконец Андрей Артюхиным, вслед за Ракитиным выскочил на улицу и побежал в сторону соснового бора.
4
Карательный отряд колчаковцев, возглавляемый бывшим локтинским старостой Гордеем Зеркаловым, несколько дней рыскал по всему селу, шарил по домам, но Андрея Веселова и Тихона Ракитина нигде не было.
Федот Артюхин, который без возражений согласился взять к себе Дуняшку, теперь только понял, чем это ему грозит. Несколько раз на день он спрашивал у жены:
— Может, спрятать ее в подпол, а? Ведь найдут — убьют нас всех…
— А коли в подполе найдут? Тогда спросят — зачем прячете? А так еще, может, пронесет бог.
— Ну, ну, — бормотал Федот, однако успокаивался ненадолго.
— А может, и я… того… — то и дело начинал он, не смея взглянуть в глаза жене.
— Ну!
— Зря не пошел с Андреем? Все-таки устанавливал…
— Чего?
— А эту… власть.
— Дурак! Чего ты устанавливал? Ты языком трепал…
— Ну, все-таки… слово, сказывают, не воробей…
— Вобьют тебе его с обратного конца… Ничего, стерпишь… Зато не разинешь больше рта…
На второй день рано утром к ним зашли двое рослых колчаковцев.
— Чей дом?
— Мой. Артюхина Федота, — еле вымолвил Федот.
Обшарив глазами метавшуюся в жару на кровати Дуняшку, колчаковец полез в подпол. «Что я тебе говорила?» — сверкнула глазами жена. Федот только закивал головой.
— А это кто? — спросил другой колчаковец и указал плетью на Дуняшку.
У Федота зашлось сердце.
— Сестра моя, болеет, — ответила жена Федота. — Дура, напилась самогону, свалилась в снег и… вот смотри. Все ноги обморозила. — И открыла Дуняшкины ноги.
— Ладно. — Колчаковец махнул плетью. Увидев висевшую у двери потрепанную солдатскую шинель, повернул к Федоту свое заросшее рыжей щетиной лицо: — Ты, оглобля… воевал, что ли? Почему дома?
— Отпустили… из лазарета… — несмело ответил Федот.
— По ранению, что ль?
Федот молча и часто закивал головой.
— В язык, должно, — усмехнулся другой колчаковец. — Ишь говорить не может. Пойдем, Зеркалов разберется. Он тут всех знает.
Когда они ушли, Федор перекрестился.
— Господи! А коли в сам Гордей зашел? Ведь он в лицо Дуняшку-то помнит.
— Не каркай, — отрезала жена, и Федот умолк.
Терентий Зеркалов, размахивая наганом, носился вместе с колчаковцами по улицам, изымал у жителей муку, сало и другие продукты. И хотя никто не сопротивлялся поборам, молодой Зеркалов орал, угрожая наганом:
— Ну, чего глаза пучишь? Для нар-родной армии это, дурак!.. Понимать должен.
— Я понимаю, что же… При Советах у нас тоже брали, только по-хорошему, объясняли все…
— При Советах!! Я тебе покажу, сволочь, Советы…
В эти дни объявился в деревне и Лопатин. Где жил все это время, что делал — никто не знал. А теперь не торопясь похаживал по улицам, заворачивал почти в каждый дом.
— Этот вон самоваришко-то — мой, — ласково говорил он и записывал в тетрадь фамилии тех, у кого обнаружил свою вещь. Пряча тетрадь в карман, добавлял: — Придется отдать самоваришко-то. Поторопился Андрюха Веселов чужое добро раздаривать.
— Так мы что? — испуганно говорили хозяева. — Нам ведь дали, мы взяли. Андрей говорил, теперь, дескать, все народное это… А зачем ты фамильишку-то нашу записал?
— Чтоб не забыть тех, кто добро мое сберег. Отблагодарю вас, уж отблагодарю! — зловеще тянул Лопатин, не повышая голоса. — Советская власть быстро установилась, да быстро и кончилась.
На второй же день колчаковцы согнали к дому Зеркалова жителей Локтей, прижали к самому крыльцу. На перилах крыльца сидел Терентий, поигрывая плеткой. Сам Гордей с забинтованной головой (видно, не бездельничал во время отсутствия, побывал уж в пекле), Лопатин и еще несколько человек стояли рядом.
— Авдей Калугин! — выкрикивал колчаковец с заросшим лицом, один из тех, что приходили к Артюхину.
Авдей в рваном полушубке, в облезлой шапке выдвинулся вперед. Гордей Зеркалов наклонялся к Лопатину, тот говорил, заглядывая в тетрадь:
— Одеяло атласное, новое… Два оцинкованных ведра…
— Двадцать плетей за одеяло. И за ведра — по десять, — говорил Зеркалов, словно назначая цену.
Авдея свалили в снег, сдергивая с него полушубок…
— Марья Безрукова!..
— Два чугуна полутораведерных… И еще платье бумазейное… И платок…
— Пятнадцать — за все!
Первого пороли при гробовом молчании. Люди смотрели на извивающегося под ударами плетей Авдея, на Зеркалова и Лопатина, все еще не понимая толком, что происходит. А когда принялись за Марью, за других, заволновалась толпа, колыхнулась, готовая расплыться во все стороны. Кто-то кричал в середине:
— Это что же нас, словно беглых каторжников?
— Скорый суд у тебя, Гордей…
— По какому такому закону?
— Чего над людьми издеваетесь?
— Молча-ать!!
Этот возглас повис над толпой, перекрыв все другие. Гордей Зеркалов угрожающе замотал над головой наганом и еще раз крикнул:
— Молчать, говорю!! — и, отдышавшись, захрипел: — А вы как думали? Обрадовались, что власти в деревне… временно отсутствовали?! Грабеж устроили!
— Советы, говорили же…
Грохнул выстрел. Испуганные, посыпались с тополей и заметались над церковной крышей воробьи. Люди, притихнув, сжались еще плотнее в кучу. Терентий Зеркалов, не вставая с перил, посмотрел на людей и, усмехнувшись, отвернулся, плюнул в снег.
Гордей сунул наган в кобуру, прокричал:
— Выйдь, кто говорил… Ну! Сейчас слова обратно в глотку вобьем…
Никто не вышел из толпы.
Тогда Терентий Зеркалов, снова усмехнувшись, сказал, не поворачиваясь:
— Федот Артюхин, выйди…
— Так а я что? Я к тому сказал, что ведь не сами люди барахлишко брали…
— Выйди, сволочь! — рявкнул Терентий, резко повернул к народу голову, а потом уж повернулся сам. Отыскав в толпе Артюхина, впился в него глазами. И Федот против своей воли вытиснулся из толпы и застыл в смертельном испуге.
— Люди, может, и не стали бы грабить, — медленно произнес молодой Зеркалов. — А кто уговаривал их на это? Кто митинговал во дворе лопатинского дома? Ну!
Это «ну» словно подстегнуло Федота, и он еще сделал резкий шажок к крыльцу.
— Так ведь я… — Федот беспомощно оглянулся, потом торопливо сдернул шапку, прижал к груди обеими руками. — Я, конечно, говорил… Постольку поскольку, мол, э-э… раз дают, мол, так и брать надо… Я что? Сейчас вот мне сказали: иди — я пошел. И в тот раз крикнули: «Айда… к Лопатину…» Куда денешься… — сбивчиво объяснял Федот, крутя головой. И вдруг увидел, что Терентий вытаскивает наган, дико закричал: — О-о-э!!
Хотел, видимо, кинуться в толпу, но словно примерзли ноги к земле, осел на снег. Народ, видя, что Терентий и впрямь собирается выстрелить, отхлынул в разные стороны. Только жена Федота, взвизгнув, бросилась к мужу, закрыла его своим телом и закричала:
— Ну, стреляй, стреляй!.. Только в меня сперва. Все равно подыхать мне с голоду без мужика…
Гордей Зеркалов что-то сказал сыну, и тот опустил оружие. Тогда Артюхина принялась пинать мужа: