Повитель, стр. 28
— Живите, чтоб вас, хорошие наши… А? Может, и правду жить будете… Не то что мы. Эх!..
Отгуляв, мужики на другой же день вернулись к своим прежним мыслям, — что же делать дальше?
— Царя сбросили там, в Питере, — так. А у нас тут богатеи живут себе припеваючи, как в прежние времена. Лопатин вон по улице расхаживает как ни в чем не бывало. Зеркалов из города воротился… Что с ними делать; а, Андрей? Революция, что ль, не дошла до нас? Ведь ребятишки дома жрать просят…
Действительно, у каждого была семья, которую надо было кормить. Посоветовавшись так и этак, мужики решили: наняться пока, как и прежде, к богачам на время сева, а там видно будет.
Тихон Ракитин, Андрей Веселов и еще несколько мужиков пошли работать к Бородиным. Григорий, который не мог теперь даже видеть Андрея, заявил отцу:
— Кого хошь бери, а Андрюшку гони к чертовой матери.
— Что ты, что ты! — замахал руками отец. — Сейчас ведь каждый работник — божья милость. Отказать легко, а где другого взять?..
— Тогда сам сей, а я лавку строить буду.
Старик поморгал сухими веками, подумал и махнул рукой: «Ладно, строй».
Отсеялись Бородины благополучно.
— Теперь до сенокоса, ребятушки, — ласково говорил Петр Бородин работникам. — А раньше — где работы взять? Рассчитал вас честь по чести — и с богом…
— Проживем мы на твои деньги до сенокоса… благодетель ты наш, — угрюмо проговорил Андрей, получая замусоленные бумажки.
— Еще и останутся, в чулок жинка лишние положит, — сказал Тихон Ракитин. — Вон как щедро отвалил, куда девать столько, — добавил он и, сплюнув, громко выругался.
— Так ведь, ребятушки… Лопатин вон меньше дает. Как ведь договаривались… — крутился Петр Бородин. — А в сенокос приходите. Договоримся по цене, что и Лопатин дает, а потом я потихонечку накину по рублику за недельку. Приходите. И бабам вашим найдется, что делать…
Григорий в расчетах не участвовал, хотя отец настойчиво заставлял его выдавать работникам деньги.
— Ну а теперь за лавчонку вплотную браться надо, — говорил на другой день Петр Бородин сыну, дуя в фарфоровую чашку с чаем. — Как там, красят прилавок?..
— Должно, — неопределенно ответил Григорий.
Отец вскипел:
— Как должно! Ты хозяин или нет? Ты что всю весну делал?
— Чего орешь?
— Ты на кого этак-то? — задохнулся старик. — На батьку родного?.. — Потом протянул жалобно: — Опять ты как телок сонный… Человеком становился вроде.
— Да отстань ты… Сказал — красят… Чего тебе? — сдвинул брови Григорий.
— Сказал, как связал… Долго ли сохнуть-то будешь? Знаю ведь, чего тебя зацепило! — воскликнул отец. — Ну и пусть она лохмотьями трясет… Вчера Андрюха принес ей капиталу, как… блоху в кулаке. Пальцы разжал — блоха прыг, и пусто.
Григорий сидел за столом, молча рассматривал свои крючковатые, как и у отца, руки.
— А уж коль надо ее было, так… не хлопал бы ушами… Тереха Зеркалов тебе правильно говорил. Куда бы она делась… Анну-то вон… сумел.
Шея и лицо Григория стали медленно наливаться кровью, багроветь. Но он ничего не сказал, только сжал кулак и, закусив губу, вдруг со всей силы трахнул им по столу и тотчас встал на ноги. Звякнула посуда. Один стакан с чаем опрокинулся на клеенку, покатился и упал…
Петр Бородин, не на шутку испугавшись, пулей вылетел из-за стола, уронив фарфоровую чашку.
— Тебе, батя, что убить человека, что… — раздельно произнес Григорий и замолчал, не находя нужного слова.
— Тьфу, — в сердцах плюнул старик и вышел из кухни, где пили чай.
Безмолвная бабка Дарья стала подбирать с пола осколки.
Когда Петр Бородин вернулся в кухню, Григорий все еще сидел за столом, хотя вся посуда была с него убрана.
— Ну, остыл? — спросил отец. — Плеснуть водицы на тебя — зашипело бы…
— Ты не утешай, батя… — попросил Григорий. — Я сам отойду.
— Жениться тебе надо, вот что, — проговорил отец. — Тогда и отойдешь скорей. Но, зыкни еще раз на отца! — добавил он, видя, что сын поворачивается к нему.
Григорий усмехнулся.
— На ком же посоветуешь, батя?
— Еще зубы скалишь! По мне — хоть на той побирушке, которую, сказывала Анна, собаками травил, лишь бы на человека стал похож… Хозяйство ведь на руках у нас… у тебя, можно сказать…
— Спасибо за совет.
— На здоровье. Ты хотел не краше взять, так чего уж…
В этот день Петр Бородин еще раз завел разговор о женитьбе Григория.
Вернувшись к обеду из лавки, он довольно потер руки:
— Зря я утром на тебя… Ведь покрасили уже, почти высохло. Я замотался тут… с посевом. Думал, ты и в самом деле прохлаждался, не подгонял старичишек да баб… А у тебя уже все готово…
Григорий подождал, пока отец замолчит, и скривил губы:
— Старался…
— Это хорошо. А вот насчет женитьбы, Григорий, раскинь мозгами. Подыщи кого-нибудь… Чего тебе так… а? Ведь откроем когда-нибудь лавку, надо будет торговать кому-то. Приказчиков нынче нанимать нельзя — все воры. А тут бы свой человек…
Григорий ничего не ответил на это.
2
Как-то, года два назад, Григорий был на сенокосе. Он уже совсем собрался поддеть на вилы маленькую ярко-зеленую копешку лугового сена и бросить ее на волокушу, но остановился, пораженный необычным зрелищем: куча сена была мокрой, и разноцветные капельки воды дрожали чуть ли не на каждой травинке, переливаясь под лучами солнца.
Григорий стоял, пытаясь сообразить, почему не высохла на этой копне сена утренняя роса. Но вдруг среди полнейшей тишины и безветрия налетел вихрь, бешено закружился над копешкой. Григорий невольно отскочил в сторону и удивленно смотрел, как у него на глазах быстро таяла куча сена. Вихрь со страшной силой беспрерывным веером втягивал в себя травинки, уносил их куда-то к небу, а потом приподнял оставшийся тонкий пласт сена, перевернул и со злостью швырнул обратно на землю.
Вихрь унесся так же стремительно, как и налетел. Оставленный им пласт сиротливо чернел под солнцем среди свежей зелени. Оказывается, копешка лежала на маленькой мочажине и снизу вся сгнила, сопрела. Григорий поковырял вилами ржавые стебли и отбросил их в сторону.
… Открыть лавку, о которой столько мечтал старый Бородин, так и не пришлось.
Пахнущий свежим тесом и краской магазин вспыхнул среди ночи, осветив полдеревни. Горел долго и ярко, стреляя искрами в собравшийся вокруг народ. Петр Бородин, в расстегнутой рубахе, взлохмаченный, обезумевший, метался среди людей, выкрикивал:
— Господи! Люди добрые!! Помогите Христа ради… Что же стоите, ведь горит все! По миру мне идти теперь…
Однако люди стояли молчаливые и безучастные, как нависшая над Локтями ночь. Только огонь отсвечивал на их хмурых, окаменевших лицах.
Через толпу протиснулся Григорий, только что вставший с постели, несколько минут смотрел, как струи пламени бьют из-под крыши, рвутся изнутри сквозь тяжелые ставни, наискось опоясанные железными болтами. Он не метался, не кричал, как отец, только одна щека его нервно подергивалась да пальцы левой, не засунутой в карман руки сжимались и разжимались.
Среди полнейшего молчания ухнула крыша, взметнув к небу снопы крупных искр.
— Вот! Во-от! — застонал Петр Бородин и, обессиленный, присел на землю.
— Ничего, — проговорил Андрей Веселов, будто желая утешить старика. — Скоро все сгорит…
Григорий молча повернулся и ушел.
Когда Петр перед рассветом, закопченный, в прожженной рубахе, приплелся домой, Григорий сказал ему:
— Лопатин… удружил тебе…
— А? — вздрогнул старик всем своим маленьким щуплым телом.
— Забыл, что ли?.. — Григорий усмехнулся. — Он тебя по-всякому отговаривал: и народу мало, покупать, мол, некому, и товар возить издалека надо… Пашни свои предлагал даже по дешевке… А ты не послушался…
— Ага… ну да… — мотал головой отец, пытаясь понять, что говорит Григорий.
Едва рассвело, старик решительно встал и пошел к Лопатиным. Вернулся, однако, очень скоро, бросил в угол костыль, плюхнулся на лавку.