Повитель, стр. 103
И одну за другой выпил две рюмки.
Потом Григорий долго сидел, навалившись обеими руками на стол, и, закрыв глаза, что-то мычал. Наконец вскинул голову, посмотрел на Петра.
— Ты ведь сын мой, Петруха. Я тебе имя дал… — проговорил Григорий.
Откинувшись на спинку стула, Петр только повторил свой вопрос:
— Ну а дальше что?
— Запомни, что дальше… — И вдруг крикнул: — Настя!..
Настя Тимофеева встала и подошла к Григорию. Он угрюмо, тяжело процедил сквозь зубы:
— А о той не моги и думать… Не моги…
Голос Григория сорвался. Он был окончательно пьян. Настя Тимофеева закинула себе на плечи его руку.
— Отдыхать вам пора, Григорий Петрович, пойдемте.
— Пойдем, пойдем, — неожиданно согласился Бородин, опираясь на стул свободной рукой, поднялся. Настя повела, почти потащила его в другую комнату.
У порога он, ухватясь за косяк, обернулся, прохрипел:
— И не моги… И не моги, дьявол тебя в душу…
Сжав виски ладонями, Петр пытался сообразить, что же, собственно, происходит. Но мысли путались и ускользали.
Настя Тимофеева отвела Григория Бородина, вернулась и села за стол напротив. Петр долго смотрел на нее, не зная, что ему — говорить или просто встать и уйти. Щеки его горели, точно с них сдирали кожу.
Вдруг Настя вскочила, бросилась к Петру. Мягкие, тяжелые и горячие руки легли ему на плечи.
— Петенька, милый мой… Верней собаки буду, вот увидишь, не гони. Не верь, будто я гулящая… Петенька…
В первую секунду растерявшись, Петр не разбирал ее слов. Он чувствовал только, будто у его уха что-то громко хлопает, обдавая всю щеку горячим воздухом. Пытаясь отвернуться, он одновременно отталкивал Настю. Наконец встал и с силой отбросил ее от себя.
— Уйди… прочь… — проговорил он, задыхаясь.
Настя села у стены на лавку, заплакала. Петр брезгливо посмотрел на нее, взял бутылку и налил в стакан водки. Однако пить не стал.
— У тебя… хоть сколько-нибудь осталось… гордости? — медленно проговорил Петр.
— Осталось! — крикнула неожиданно звонким голосом Настя. — Думаешь, вот бессовестная, набиваться в жены пришла. Ну что ж, и пришла, смирила гордость… К другому бы не пошла. Как хочешь, так и суди…
Настя Тимофеева встала как ни в чем не бывало, прошлась по комняте, надела пальтишко. И уже насмешливо проговорила:
— Проводишь, может… Или боишься?
Петр не тронулся с места.
— Значит, боишься?
Из кухни вышла Анисья и встала между ними.
— Ложись спать, Петенька… А ты, бессовестная, иди домой.
— Моей совести, тетка Анисья, может, на весь колхоз хватит, — огрызнулась Настя.
— Куда ты его зовешь?
— Отведу за ворота и съем, — опять насмешливо проговорила Настя. Но тут же добавила: — Хотя и есть-то нечего, он у вас — ни рыба, ни мясо. Прощевайте пока…
Настя выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь. Еще раз дробно простучали по ступенькам крыльца Настины каблуки, скрипнула калитка. Облегченно вздохнув, Петр проговорил:
— Ты иди, мама. А я на крыльце посижу, остыну…
Выйдя из дома, Петр присел на лавочку, пристроенную у крыльца, посмотрел вперед. Над Локтями висела кромешная тьма. Ни огонька, ни звука. Даже озеро не всплескивало, будто застыло.
Потом неясно послышался где-то шум мотора, и Петр подумал: «Витькина машина».
С того дня, как они ездили в МТС за запасными частями, Петру с ним не пришлось больше поговорить. Виктор вечно куда-то спешил.
Еле слышный рокот мотора растаял в густой темноте. Машина проехала задами деревни. А может, это была вовсе и не Витькина машина…
Вдруг Петру захотелось пойти и взглянуть, не светится ли окно у Поленьки.
Раньше добраться до дома Веселовых было просто: перемахнуть небольшой пустырь — и все. Но с годами пустырь застроили, распахали под огороды. Теперь надо было обойти несколько домов, свернуть в переулок.
Петр не видел дороги, но знал, что через несколько шагов будет поворот в переулок, а оттуда, если Поленька не легла спать, он увидит ее светящееся окно. Увидит… А вдруг она уже спит? Он зашагал быстрее, почти побежал…
Поленька, очевидно, еще не спала. Бледноватый квадратик ее окна одиноко горел в темноте.
Петр облегченно вздохнул. Подойдя к чьему-то палисаднику, присел на скамейку. Сейчас же в голове поплыли, замелькали события сегодняшнего вечера: пьяный отец, круглое, без подбородка, лицо Насти Тимофеевой, горячие, тяжелые руки, насмешливый голос: «Значит, боишься?»
И вот это мерцающее в темноте оконце… Все-таки хорошо, что оно светится.
Глава четвертая
1
Уборка урожая подходила к концу. Однажды вечером стал накрапывать дождь. Час от часу он усиливался и усиливался.
— Хорошо, что все тока нынче успели заново перекрыть, — говорили колхозники. — А то в прежние годы сколь хлеба гноили каждую осень…
Ночью, уже перед рассветом, налетел чудовищной силы ураган. Он сломал около десятка тополей в деревне, начисто вымолотил несколько гектаров не сжатой еще пшеницы, оборвал электрические провода. Но самое страшное было не в этом. Ураган сорвал не слежавшиеся еще соломенные крыши чуть ли не со всех токов.
Ракитин в эту ночь не спал. С вечера он объехал все тока и вернулся в село уже за полночь, хмурый и мокрый. На сердце было тревожное предчувствие: небо светлело, а дождь усиливался — нехорошая примета. На всякий случай верховую лошадь, на которой ездил весь день по полям, в конюшню не отвел, а поставил у себя во дворе.
Когда начал крепчать ветер, выбежал из избы, вскочил на коня и понесся по улицам от дома к дому, собирая народ:
— Берите вилы и все на тока. Как бы крыши не сорвало!
Но люди не успели. Тока были уже разворочены.
Под проливным дождем, борясь со все еще сильным ветром, колхозники к утру кое-как накрыли тока более толстым слоем соломы. Течь воды сквозь крыши прекратилась, но вороха хлеба промокли.
Через несколько дней хлеб начал греться. Ракитин метался под дождем от тока к току.
Мокрый и грязный, он под вечер приехал в Локти.
В конторе, кроме Павла Туманова, никого не было. Сидя на подоконнике, Павел курил толстую самокрутку, поглядывая на улицу сквозь мокрое отекло.
— Куришь? — сердито спросил Ракитин, садясь на свое место. — Думай, как хлеб спасти…
— Я и думаю, — спокойно ответил Туманов.
— Ну, придумал? — в голосе председателя прозвучало явное раздражение.
— Нет пока.
И Ракитин вдруг понял, что сказал в горячке глупость.
Он сдержанно вздохнул, положил локти на стол и закрыл ладонями лицо.
— Где с хлебом труднее всего? — спросил Туманов.
— У Бородина. В ворох руку нельзя уж сунуть, — как-то устало ответил Ракитин.
— Ну что ж, выход у нас один, как я понимаю, Тихон Семенович.
— Какой?
— Поедем к народу, посоветуемся на месте.
— Да, да, поедем…
Туманов еще некоторое время смотрел в окно на расквашенную дождем дорогу. А когда обернулся, увидел: Ракитин, уткнув давно не бритое лицо в ладони, спал. Но, будто почувствовав на себе взгляд Туманова, тотчас встрепенулся, пробормотал: «Ай, черт…» — и принялся энергично растирать лицо.
— Так о чем же мы? Да, да, надо ехать.
— Надо-то надо, — откликнулся Павел и спросил: — Ты сколько суток не спал?
Ракитин не ответил, поднялся и пошел к выходу. Когда сели в ходок, проговорил, передавая ему вожжи:
— Ты правь, а я того… Вздремну пока в самом деле…
— Может, заедем домой к тебе? Хоть в сухое переоденешься?
Но Ракитин опять не ответил. Он, казалось, не расслышал вопроса, завернулся плотнее в дождевик и закрыл глаза.
Однако спать ему уже не хотелось. Всю дорогу, до самого тока, отворачивая лицо от ветра, он слушал, как дождь глухо стучит по одеревенелому, набрякшему плащу. Было такое чувство, точно он тяжко провинился перед Павлом Тумановым, перед Артюхиным, перед всеми колхозниками, будто проклятый ураган разразился по его, Ракитина, недосмотру.