Ночь Седьмой тьмы, стр. 20

– Я хотела стать художницей, – сказала она. – Писать картины. Когда я жила в Париже, я немного изучала живопись. У меня был учитель на улице Сен-Сюльпис. Он говорил, что у меня есть талант. Вернувшись на Гаити, я писала каждый день, но Рик сказал, что я понапрасну теряю время, что там мне никогда не стать серьезной художницей. Он говорил, что мне нужно ехать в Нью-Йорк, что он купит мне студию.

– Купил?

Она покачала головой:

– У меня была комната в квартире, которую я называла своей студией, но она была слишком тесной и темной. Я до сих пор немного пишу, но только для себя. Не было никогда ни выставок, ни галерей.

– Вы храните свои картины?

Она как-то странно посмотрела на него, словно его вопрос вторгся на запретную территорию.

– Некоторые остались на Гаити, – ответила она. – А те, что были написаны в Нью-Йорке, хранятся на складе в Бенсонхерсте. Никто их не видит. Не знаю, зачем я их храню – они просто собирают пыль и обрастают паутиной.

– А нельзя ли мне на них взглянуть?

– Вам они не понравятся.

– Откуда вы знаете?

– Знаю, – сказала она. – Знаю.

Ричард Хаммел встретил ее во время своей первой командировки на Гаити. Ей было двадцать четыре, ему – тридцать один. Каждый день он возил ее на пикник в Кенскофф, и почти каждый вечер – на ужин в ресторан Олоффсона. Они танцевали диско на Серкль Бельвю и меренге в безымянном клубе на улице Пост Маршан. Деньги, полученные им на исследования, почти закончились к концу первого месяца. Время от времени она сопровождала его на какой-нибудь удаленный houngforв долине Артибонит, где наблюдала, как мужчины и женщины становились богами и богинями. Целых два месяца она вся лучилась. Впервые в жизни ей казалось, что она счастлива.

Наверху, однако, в чистом горном воздухе Петонвиля те из ее родственников, которые еще оставались на Гаити, вполголоса выражали свое неодобрение. Рик был американцем, далеко не богатым и, хуже всего, человеком без роду-племени. В их глазах это делало его вещью, недостойной даже презрительного взгляда. Иполит-Бейяры обитали в мире тонких различий, в микрокосме, чьи границы определялись тончайшими оттенками цвета кожи – мулат, марабу, грифон, черный, белый – и еще более тонкими оттенками вкуса и воспитания. Они посыпали лица рисовой мукой, потягивали абсент на Пигаль и выписывали последние романы из Парижа. На брак был наложен запрет.

Анжелина все равно вышла за него замуж. На следующий день ее тетя публично лишила ее наследства. Рик отвез ее прямиком в Нью-Йорк, в маленькую квартиру в Бруклине. За ее грязными окнами не росло ничего. Ни гор, ни лесов, ни коралловых морей. Некоторое время она была счастлива и думала, что встретила свою любовь. А часы ее тикали, и медленные нити расползались на ее свадебном платье.

Позже она лежала ночью с открытыми глазами и слушала звуки, которых не было. Иногда она проваливалась в короткие отрезки задумчивого сна, и ей снилось желтое платье, которое она носила, когда была маленькой семилетней девочкой.

Анжелина говорила допоздна. У нее не было фотографий, которые она могла бы показать Рубену, только разрозненные воспоминания. Закаты и зеркала, посверкивая, возникали перед ее взором и опять пропадали; ее слова не могли привязать их, заставить их замереть неподвижно. Он спросил себя, что она от него скрывает. И почему.

Было уже далеко за полночь, когда он проводил ее в ее комнату. Она едва вспомнила, что провела в ней прошлую ночь. Он уже закрывал за собой дверь, когда она обернулась:

– Останься со мной сегодня, Рубен. Мне бы хотелось, чтобы ты остался. Пожалуйста, скажи, что ты останешься. – Ее глаза молили. Закаты и зеркала. Неясные тени маленькой девочки.

– Ты устала, – прошептал он. – Мы оба устали. Оставь свет включенным, если тебе страшно. Я буду спать в следующей комнате по коридору.

– Не для этого, – сказала она, – не для успокоения.

Он остановился. Он понял. Ее глаза ожили.

– Для чего же тогда? Мы едва знаем друг друга, Анжелина. Ты даже не должна находиться здесь. Если мое начальство узнает, что я спал с тобой, а не только... – Он развел руками. – Пожалуйста, Анжелина... Может быть, если бы все было иначе...

Она закрыла глаза и кивнула. Она не хотела его видеть. Закаты и зеркала слепили ее. Она не видела, как он закрыл дверь. Она не видела, как он на миг ткнулся в нее головой, потом повернулся и зашагал прочь.

13

Он посмотрел на часы. Почти четыре утра. Что-то разбудило его. Он выбрался из кровати и надел халат. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким усталым.

В кухне горел свет. Анжелина сидела на кафельном полу, точно так же как он сидел там много часов назад. Она нашла в ящике скотч и сосредоточенно склеивала обрывки фотографий вместе. Он смотрел, как она выбирает и сортирует, составляя один рваный край с другим, кусочек к кусочку, лицо к липу.

Когда он подошел к ней, она не шевельнулась и продолжала заниматься своим делом, словно не замечая его присутствия. Он посмотрел на готовую работу: полные квадраты и прямоугольники лежали на полу рядом с ней, края их были неровными, скотч наклеен с морщинами. Все не совпадало. Ни один из фрагментов не подходил к другому. Фотографии, которые она составляла, были так же расчленены и перемешаны, как те обрывки, в которых она копошилась.

Он потянулся рукой и мягко коснулся ее плеча. Она подняла голову, не вздрогнув, не испугавшись.

– Я ждала тебя, – сказала она. – Я опять собрала твоих родных вместе. Как Шалтая-Болтая. Посмотри.

Он осторожно поднял ее на ноги. На ней была плотная ночная рубашка, которую прислала его сестра. Одежда, за которой она заходила к себе домой, так там и осталась, в чемодане.

Верх ночной рубашки был распахнут, немного приоткрывая ее грудь. Он потянулся, чтобы запахнуть его, но его рука дрожала и вместо этого он коснулся ее щеки. Она увидела, что он смотрит на нее, почувствовала, как запрыгало в груди сердце, ее кожа похолодела под плотной материей. Он погладил ее по щеке волосками на тыльной стороне ладони. Она мягко поцеловала его пальцы.

Теперь он не мог ей сопротивляться. Улыбаясь, она взяла его руку и положила ее себе на грудь. Когда его ладонь скользнула внутри рубашки, он привлек ее к себе и поцеловал. У ее губ был солоноватый вкус, и он понял, что по ее лицу струились слезы.

Она откинула голову, и он нежно поцеловал ее в шею. Его рука осторожно прошлась по ее груди, коснувшись соска, исторгнув из нее короткий вздох. Она подалась вперед и прижалась ртом к его рту в жадном поцелуе, ее язык, как крылышко мотылька, бился о его губы и зубы.

Закрыв глаза, она увидела свое лицо в дрожащем зеркале, улыбающееся лицо Рика, голого, как зима, лицо Рика, бледное, в синяках, на листе нержавеющей стали, голое солнце, опускающееся в багровое море, ее мать, голая и бездыханная, в шелковой постели. Испугавшись, она снова открыла глаза. Прямо перед ней было лицо Рубена.

Он помог ей снять рубашку через голову, вытянув ее руки из неуклюжих рукавов с оборками. Рубашка тяжело упала на пол, оставив ее нагой и замерзшей в его объятиях.

Комната закружилась, Анжелину подташнивало от желания. Он низко нагнул голову и коснулся ее грудей открытыми губами, обратив ее тело в воду. Ноги больше не держали ее; она потянула его вниз, изо всех сил прижимая к себе из страха, что мир сейчас провалится куда-то и она не сумеет его удержать.

Она всхлипнула, когда его пальцы коснулись ее бедер, но он нашел губами ее губы и успокоил ее. Она знала, что в сексе нет ничего привлекательного, голое тело не излучает никакого особого сияния. Рик научил ее этому. Рик и его холодные руки и влажная кожа. Она ничего не ждала, ничего не хотела. Только в этом была суть, ничего другого даже быть не могло: холодные объятия, мгновения фарса, холодные брызги спермы на ее животе. Она закрыла глаза, и перед ней возникло лицо Рика, самодовольно надувшееся при виде своего триумфа.