Формула гениальности, стр. 56
Наркес медленно листал страницы. «Политический трактат», «Об усовершенствовании разума» Спинозы, «Об уме» Гельвеция, «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, «Так говорит Заратустра», «Происхождение Трагедии», «Воля к власти», «Рождение Трагедии из духа музыки» Ницше… Когда-то в отрочестве он увлекался его теорией сверхчеловека. Она казалась ему гордой, заманчивой, красивой. Прошло несколько лет, пока он духовно повзрослел, понял многие вещи и осудил ее и нашел более высокие истинные начала. Взгляд Наркеса скользил по отдельным строкам из Ницше. «… Эта книга написана для очень немногих. Может быть, из них еще нет никого на свете. Может быть, это те, которые понимают моего Заратустру, как я мог бы смешаться с теми, у которых уже сегодня выросли длинные уши!
Лишь послезавтрашний день принадлежит мне. Некоторые возрождаются впоследствии…» Наркес оторвал взгляд от тетради и задумался.
Он презирает гордость любого человека, который считает себя гигантом. Он превосходит любого такого «феномена» и по титанизму духа и по титанизму совершенного деяния. Но дело не в гордости и не в титанизме. Не в этом дело. А в том, чтобы ты любил людей и они любили тебя. Не боялись, не унижались перед грандиозностью твоей личности, не просто уважали тебя за гениальность, нет, а чтобы искренне любили тебя, как любят своих близких: отца, мать, сестер, братьев, родственников. Разве не убеждался он великое множество раз, как ничтожна мала вся гордыня мира в сравнении с одной каплей любви? Прав был Боссюэ, который говорил, что стакан воды, поданный бедному, ценнее, чем все победы завоевателей. Человек велик своей любовью к людям. Именно поэтому Жанна д'Арк останется в памяти человечества как явление неизмеримо более великое, чем все Чингисханы, Македонские и Наполеоны вселенной, для всех, кто сумеет это понять.
Любовь к людям – величайшая истина этого мира, первая и последняя цель его. Все движимо ею, все одухотворяется ею, перед нею раскрываются все двери. Нет для нее никаких преград и расстояний и нет для нее ничего на свете, чего бы она, великая любовь к людям, не смогла бы сделать для них. Сердцем чувствовал он, что это и есть та высшая истина, истина-абсолют. Главная истина, которую он всегда искал в жизни и которую познал такой дорогой ценой. Быть может, эта истина и не обладает особой значимостью в глазах других и не дает таких практических результатов, как научные открытия, но он твердо знал, что она – голова и сердце всех великих деяний.
Именно потому, что он постиг эту истину, он и осуждает Ницше. Осуждает за его теорию «сверхчеловека», ибо высочайшая цель каждой человеческой личности
– большой или малой – служить людям, служить человечеству, а не «превосходить человечество силой, высотой души, – презрением», как полагал Ницше. Искренне считая себя большим колоссом, чем все предшествовавшие ему гиганты мысли, он начал свой духовный путь с ложных предпосылок и в конце концов очутился от Истины гораздо дальше, чем в юности, когда он начинал искать ее. Нет, книги должны учить людей любви друг к другу, а не разъединять их, как книги Ницше и некоторых других философов. Чем все-таки объяснить, думал Наркес, высокомерное отношение Аристотеля, Канта, Шопенгауэра, Ницше и многих других философов к «толпе» и вообще к людям? Оно проистекало, видимо, не только из их духовного одиночества среди современников, но главным образом из-за их неверия в духовные силы других людей, в их способность понять и оценить деяния выдающихся личностей, совершенные для них. Когда-то в жесточайшие дни своей жизни он тоже потерял веру в людей и обрел ее потом снова. Разве не осталась в благодарной памяти человечества безмерно любимая им Жанна д'Арк? Разве не удалось ей, почти девочке, доказать всему миру, что все мудрствования многих философов не стоят одной капли ее великой любви к людям, как не стоят ее одной все величайшие завоеватели вместе взятые? Разве не показала она, что может сделать и какие чудеса может совершить человек, если он готов принести себя в жертву людям? И разве не эта бесконечная любовь к людям одна только и возвысила ее над всеми многомудрыми великими мужами и сделала ее имя символом подвига, совершенного человеком для людей? Нет, люди способны понять и оценить подвиг и твою любовь к ним, если только ты действительно любишь их. Как самый большой завет, он повторяет всегда про себя слова: «Люди, помогайте друг другу! Жизнь станет краше и богаче от этого!..»
Наркес поставил тетрадь на место и снова прошел к столу. Резко зазвонил телефон. Наркес снял трубку.
– Наркес Алданазарович, вас беспокоит капитан милиции Иванов. Сотрудник вашего Института Капан Ахметов пытался насильно увезти в машине Баяна Бупегалиева. В пути сбил девочку. Во время преследования потерпел аварию и разбился.
– Что с Баяном? – испугался Наркес.
– Он цел и невредим.
– А что с девочкой?
– У нее перелом ноги. Могло быть и хуже.
В трубке уже слышались редкие и длинные гудки, а Наркес все еще держал ее. Затем машинально положил ее на рычаг. Так вот кто его страшный и невидимый соперник! Человек, которого он считал несерьезным для своего возраста и который гениально сыграл роль задушевного приятеля. Человек, который чуть не сорвал уникальный эксперимент, едва не погубил Баяна и этим самым едва не убил главную идею его жизни в зародыше. Погубив Баяна, он погубил бы и Наркеса, ибо, скомпрометировав полностью открытие и его идею, он заставил бы Наркеса добровольно пойти в тюрьму. И этого человека он считал глупым и недалеким! Поистине жизнь преподнесла его обольщенному самомнению жестокий и беспощадный урок! Лютая ненависть, избравшая самые совершенные средства для своей цели… За что он так ненавидел его? За то, что он рано достиг всего: международного признания, открытий, положения в обществе, Нобелевской и Ленинской премий? Гениальность экстрасенса, которой обладал Капан, несомненно, явление более редкое в природе, чем гениальность научная. Правда, она не приносит ничего – ни положения в обществе, ни состояния, ни премий, хотя и встречается чрезвычайно редко. Может, это и было причиной его лютой ненависти к Наркесу: чувствуя себя более уникальным индивидуумом, находиться под началом менее уникального человека?.. Очевидно, он считал для себя унизительной и должность рядового заведующего одной из многих лабораторий Института и не без основания полагал, что он способен на гораздо большее. Вполне возможно, что эти мысли внушал ему и Сартаев. Старый пройдоха, прошедший через горнило самой жестокой и самой изощренной борьбы, он, несомненно, очень искусно поддерживал и направлял эту ненависть Капана к нему. Быть может, и что-то обещал ему, пользуясь своим служебным положением. Скорее всего, так оно и есть. Сопротивление этой коалиции ему было самым отчаянным и не раз ставило его на грань поражения. Но главной причины отношения Капана к нему теперь никогда не узнать. Он унес эту тайну с собой навсегда… Только вчера он просил увеличить штат в лаборатории на единицу, а сегодня… освободил и свою… Глупая и нелепая смерть. Ведь все могло быть совсем иначе. В этом удивительном мире, который дается каждому из нас только один раз, было много места и для него. Капана, с его выдающимися способностями… Наркеса вдруг охватило глубокое раскаяние, и он почувствовал себя виноватым в смерти Ахметова. Чудовищно жаль неповторимого чуда человеческой жизни, думал он. Жаль и Капана, хотя он и доставил ему немало тяжелых минут. Новый прилив раскаяния охватил Наркеса. Если бы он остался жив, я поговорил бы с ним как брат с братом, я нашел бы с ним общий язык… Разбился в лепешку, но нашел бы… и спас от этой бессмысленной смерти… Я смягчил бы его ожесточившееся сердце и нашел добрые, единственные слова для него…
19
В понедельник Алиманов, Айтуганов и Сартаев вылетели в Москву для участия в сессии. Сессия проходила два дня. В первый день, на утреннем заседании, в переполненном до отказа конференц-зале Академии, ее открыл президент Академии наук СССР Александр Викторович Мстиславский. Коротко рассказав о выдающихся заслугах Алиманова в отечественной и мировой науке, он подробно остановился на его последнем открытии – открытии формулы гениальности, на его значении для мировой науки и цивилизации. Затем Александр Викторович предоставил слово для выступления Алиманову. Бурные аплодисменты заглушили его последние слова. Наркес не спеша поднялся со своего места за столом президиума и, стройный, высокий, широкими шагами медленно прошел к трибуне. Овации многократно усилились. Поднявшись на трибуну, Наркес так же неторопливо окинул взглядом переполненный зал, тысячи и тысячи людей, присутствовавших на заседании. Буря аплодисментов сотрясала своды гигантского конференц-зала. В этом зале присутствовали сейчас лучшие ученые страны, вся слава и гордость советской науки, творческая интеллигенция и общественность столицы. И все они, представители многонационального и многомиллионного советского народа, приветствовали сейчас его, Наркеса Алиманова. Мощными аплодисментами выражали свою любовь к нему, признание его научных заслуг и восхищение им. Глубокое волнение охватило Наркеса. Не зря он долгие годы не щадил своих сил и здоровья ради этого открытия, не зря долгие годы он был последним каторжанином на галере в океане науки. Все слезы и все страдания в его жизни оплатил этот краткий, единственный миг, который говорил о великой любви людей к нему, любви, к которой он шел всю жизнь. Впервые в жизни железный и несгибаемый Наркес столкнулся с редчайшим для себя явлением: чувства плохо повиновались ему. Не в силах скрыть своего волнения, он слабо поднял вверх худую правую руку, прося зал успокоиться. И этот беспомощный, беззащитный жест вызвал новую волну оваций. Наркес растерянно опустил руку. Александр Викторович, улыбаясь, больше для вида тряс перед собой колокольчиком, призывая всех присутствующих к спокойствию. И когда аплодисменты стали наконец утихать, Наркес, приблизив к себе микрофон, произнес: