Былинка-жизнь, стр. 8

— Ким прав на самом деле, — вполголоса сказал Ойхо. — Ладно, сегодня отработаем маскировку.

Он с видимой неохотой поднялся и пошел в угол, где с прошлого раза принцы под грудой хлама припрятали снасти. Ивовые прутья удочек, жильные лески, поплавки из куска коры с перышком, в коробке — свинцовые грузила и кованые зазубренные крючки. Многое требовало ремонта, кое-что существенно погрызли мыши.

Некоторые удилища потрескались, другие от сырости распухли. Кое-что еще можно было спасти, просто подстругав. Крючки, чья яркость служила близнецам предметом особой гордости, потускнели. Ойхо мог бы увлечься, перебирая мальчишеские сокровища, но вместо этого вид у него был рассеянный.

— Старье, — вымолвил он.

В самом деле, его уже волновали настоящие мечи. И настоящие подвиги. Взяв все добро в охапку, он выволок его под темнеющее небо. Имоджин нечего было делать, поэтому она поплелась следом.

«Народ» на дворе развесил на остатках забора, что еще торчали более или менее вверх, две пары стоптанной кожаной обуви. Ким вместе с приданным в помощь стражем рылись в земле босиком, с подвернутыми до колен штанами, ведя при этом меж собой беседу настолько специфичную, что посторонним уже вовсе некуда было бы в нее вклиниться. Копал, как успела заметить Имоджин, все больше Ким, страж же стоял, опершись о лопату, и держал пространную речь, главным образом о том, как достать из Воды Рыбу. Судя по масштабам отрытой ими траншеи, в ней можно было похоронить с головой не только весь их темный замысел, но даже всадника с конем и штандартом. Имоджин на секунду даже задумалась: а в пользу ли Киммеля говорит такая добросовестность? Здесь было порублено больше червей, чем их попало в берестяной туес. Вокруг вздымались стебли крапивы, мощные, как молодая сосновая поросль, понемногу безнаказанно захватившая задний мельничный двор. Одна из теорий, вслух развиваемых стражем, которого звали Фисс, гласила, что черви тяготеют к крапиве.

Возможно, она их даже каким-то образом порождает.

Чувствуя себя здесь лишними, Ойхо и Имоджин тоже разулись. Пусть обувь просохнет. Завтра понадобится. И как только их четыре чуни присоединились к тем, что уже украшали тын, все стало таким, каким и должно было быть — простым и домашним. И вскоре все уже говорили разом, и никто никого не слушал. Кроме Имоджин, разумеется, но ее дело всегда было чуточку сторона. На том зиждилось ее исключительное положение. Принцы эту ее особенность уже знали, изучили, и моменты, когда «невеста» становилась особенно никакой, немедленно подвергались осмеянию вслух: мол, смотри, осторожнее, она выбирает!

Итак, Ким был вовсю занят, а потому Имоджин пошла за Олойхором к самой воде, покорно внимая его пространным рассуждениям о крючках и о том, как правильно связывать разорванную жилу, чтобы узел только затянулся, даже если ты со всех сил подсекаешь крупную рыбу.

Ойхо, похоже, принадлежал к людям, которые помыслить себя не могут без клуба восхищенных слушателей. Имоджин для него в этом плане была даже лучше Кима с его вечными попытками охладить брата. С этими его вечно неудачными попытками! Рыба в его устах представлялась ей врагом: коварным, хищным и невидимым; планы, как ее обмануть, — планами военного сражения. У врага была длинная узкая морда с уголками безгубого рта, как у Агари, опущенными вниз, и с серо-зеленой гладкой спиной, покрытой рябью темных пятен, позволявших Рыбе прятаться от взглядов сверху в темной стоячей воде.

В воду она, правда, далеко за Ойхо не пошла: дно оказалось илистым, холодным и неприятно подавалось под босой ногой. К тому же, там ведь была Рыба. Ойхо зашел по колено, притопил старую, проломленную с одного края плетеную ивовую «морду» и под углом воткнул в донный ил несколько прутьев, соединенных меж собой жилой, обильно усаженной крючками — что-то вроде перемета. Вся мелочь, которую угораздит пойматься за ночь, утром будет насажена на крючки в качестве живцов. Представляя себя щукой, Имоджин сомневалась, что снулый бедняга, да поди еще протухший в теплой стоячей воде, так уж привлекателен и аппетитен, однако сегодня им нужен был не столько улов, сколько энтузиазм. К тому же приходилось признать, что в благородном искусстве рыбалки она понимает много меньше.

Оставалось надеяться, что ввиду наличия холуя чистить рыбу ее не заставят. В конце концов, они же собирались вернуться завтра к вечеру, проверить садки и вытянуть переметы. Как будто провели тут, в зарослях травы, весь нескончаемо долгий летний день.

5. Опушка, дальше которой нельзя

— Имодж! Давай, просыпайся!

С невероятным трудом Имоджин разлепила веки.

Ойхо нипочем не отцепится. И как только сам он просыпается в такую невозможную рань? Ощупью, стараясь не производить шума, она поднялась на колени на брошенной в углу кошме. Дверной проем серел предрассветной мутью, и было знобко. В тереме в это время года, разумеется, тоже не топили по утрам, но там было хоть одеяло. Край кошмы, в который Имоджин завернулась, чтобы накопить в себе хоть чуточку тепла, явно не справлялся с порученной ему задачей.

— Обувь возьми, — чуть слышно распорядился Ойхо.

Чуни ребята с вечера убрали под крышу, чтобы выпавшая за ночь роса не испортила им все дело. И теперь те стояли рядком в опасной близости от Фисса, храпящего посреди сложенных пожитков и лошадиной сбруи.

Имоджин с ее неслышным шагом проще других бесшумно их стащить. Со своей стороны, Ойхо уже рылся в мешке, добывая оттуда хлеб, лук и несколько потемневших прошлогодних яблок. Сам он особенно не скрывался: нет ничего предосудительного в том, что завтракать они собираются на реке, не сводя глаз с удочек и ожидая вожделенной поклевки. Другое дело — ребятам никак было не объяснить, зачем им там понадобились чуни. И лошади. Ойхо многократно вздохнул по поводу невозможности взять с собою лошадей.

Чуни, к отчаянию Имоджин, промокли немедленно, стоило ей переступить порог. Ким, время от времени передергивая плечами, уже ждал их у остатков плетня, Возбуждение, похоже, грело одного Ойхо. Туман висел такой, что его хотелось буквально раздвигать руками. Лягушки гремели слаженным монастырским хором, сопровождая их путь вокруг заросшего пруда то «Благовещеньем», то «Воздаянием».

Мальчишки знали, куда идти. Имоджин оставалось только послушно следовать за ними, перебирая ногами вдвое чаще, чем она делала бы, если бы шла одна по своим делам. Но она, впрочем, привыкла. Довольно долго — незнакомый путь всегда выглядит длиннее — они пробирались в тумане обратной тропой, выходящей на большак. Вершины деревьев, обступавших тропу, скрывались в тумане. Нижние ветви возникали над их головами неожиданно и проплывали медленно, как парящие в молоке твари. Туман усиливал звук, поэтому ступать приходилось особенно осторожно. И все равно хруст невзначай сломанного сучка разносился вокруг, как удар топора.

Зато по твердой насыпной ленте главной дороги шагать было одно удовольствие. Отмахиваемые версты летели незаметно, вставшее солнце испарило туман, дорога под ногами струилась жаром. Вокруг не было никого, кроме птиц. Жаворонки, взвиваясь над нивой так высоко, что переставали быть даже видны, обрушивали оттуда наземь колокола звука. Дорога, казалось, на каждом шагу пружинисто подбрасывала ходока вверх. И сейчас Имоджин полагала, что все стоило затеять только ради сейчас и ради того, чтобы оно длилось как можно дольше. Душа пела, крылья распускались. Остроумие близнецов превзошло само себя. День был солнечный и бесконечно длинный, как всегда в детстве, как само детство, каким оно выглядит в воспоминаниях.

Тем разительнее была перемена, когда королевский почтовый тракт, прямой как стрела, пронзавший на своем пути горы и взмывавший над реками, неожиданно свернул налево, а прямо от него ответвилась нехоженого вида просека, словно нарочно перекрытая двумя вперехлест наваленными деревьями. То есть, нарочно и перекрыта, сообразила Имоджин, перелезая через засеку следом за мальчишками. Это можно было бы списать на недавние разбойничьи страсти, однако деревья засеки выглядели так, словно свалили их давным-давно.