Нельзя идти за горизонт, стр. 58

Это никакой не космический корабль, говорил дальше Четвертый, попыхивая сигаретой. Это тюрьма. Своеобразная, но тюрьма. А вы все, соответственно, — преступники. Причем опасные для всего человечества — так было признано судом.

Вы были экипажем военной атомной субмарины, которая моталась по всем морям и океанам с ядерными ракетами на борту. Однажды вы получили приказ перейти на повышенную боеготовность, и с этого момента всплыть вы имели право только после отмены этого приказа. Но вы не подозревали, что у вас вышли из строя все приборы связи с внешним миром, и провели целых десять лет на огромной глубине, в вечной готовности к пуску ракет. Вы не знали, чур обстановка на Земле коренным образом изменилась и что давным-давно идет всеобщее разоружение. Да, вас искали, но не могли найти. Даже те, кто командовал вами, и те, кто создавал эту вашу «вечную подводную лодку». А когда наконец вас все-таки обнаружили и окружили, чтобы сообщить вам об отсутствии боевых действий, то вы вбили себе в голову, что вас собираются уничтожить, и в припадке патриотического безумия, навеянного годами заточения в стальной коробке и секретными боевыми наставлениями, сначала потопили три мирных корабля, а затем шарахнули ядерным залпом по континенту «противника».

Сотни тысяч людей погибли тогда, но вас все же сумели обезвредить и взять живыми. Вас судили как опаснейших преступников, как маньяков-милитаристов, а поскольку смертная казнь на Земле к тому времени повсеместно была отменена, вас приговорили к пожизненному заключению в полной изоляции от общества. А чтобы вы не могли сбежать отсюда и во избежание всяких нежелательных… всегда забываю это любимое словечко Дока… экс-цес-сов… вам начисто стерли память о том, кем вы были раньше.

— Значит, я тоже — преступник? — не веря своим ушам, спросил я.

— Провалиться мне на этом месте! — Четвертый заверил меня

— А ты?

— А я вас охраняю. Да нет, какая там, к черту, охрана? Меня просто приставили наблюдать за вами — на всякий случай. Чтобы вы тут не поубивали друг друга, как скорпионы в банке!

Я смотрел на него и не мог произнести ни слова. Если он говорил правду, то тогда…

Додумать я не успел.

— Красивая история, — раздался вдруг голос от двери. В комнату вошел человек и остановился, скрестив руки на груди. Смотрел он только на меня, а на Четвертого не обращал ни малейшего внимания.

Это был не кто иной, как Двенадцатый.

— Только запомни на будущее, Третий, — продолжал он. — Красивая история не может быть правдой, потому что настоящая истина груба и уродлива, как жизнь. Правда всегда звучит неприглядно, и именно поэтому ее пытаются скрыть.

— И в чем же заключается правда в нашем случае? — наконец опомнился я.

Четвертый почему-то молчал. Словно боялся Двенадцатого точно так же, как его самого опасался Первый, и это тоже было необъяснимо-странно. Во всяком случае, пока.

— А ты уверен, что хочешь услышать эту правду? — осведомился Двенадцатый.

— Во всяком случае, с ума от нее обещаю не сойти, — нашел я в себе силы для иронии.

Даже при скудном освещении было заметно, что Двенадцатый усмехнулся.

— Ты даже не подозреваешь, Третий, как ты близок к истине, — сказал он.

Все гораздо проще и в то же время сложнее, говорил он потом. Человечество столкнулось с загадочной эпидемией. Новое заболевание было весьма странным по симптомам и весьма опасным. Ведь оно поражало не тело, а разум и души людей.

Еще в прошлом, говорил Двенадцатый, специалистам были известны случаи так называемой «контактной шизофрении», когда умственные расстройства передавались от больных к здоровым в условиях герметично замкнутого социума. И вот теперь эта болезнь охватила огромные массы людей. Заразившиеся неизвестным вирусом люди начинали вести себя крайне нелогично, и постепенно их странности и причуды приобретали чудовищные формы. По мере прогрессирования болезни больной все больше уходил в себя и терял контакт с окружавшей его действительностью, а в конечном счете у него пропадали память, логика, стремление к познанию — словом, все те качества, которые характеризуют хомо сапиенса именно как сапиенса.

Человечество оказалось под угрозой превращения в скопище душевнобольных. Причины возникновения заболевания так и остались тайной. Некоторые ученые полагали, что эпидемия вызвана экологической катастрофой, но были и те, кто утверждал, что главная причина кроется в изменении социальных условий бытия человека. Наибольшую популярность получила теория Одного швейцарского психиатра, доказывавшего, что возбудителем странной болезни является тот поток информации, который захлестывал планету на протяжении последнего столетия.

Как бы то ни было, следовало найти действенный способ борьбы с новой болезнью. И в первую очередь надо было остановить ее триумфальное шествие по планете. В качестве панацеи был избран вариант, предполагавший полную изоляцию такого рода больных от остального общества. Практика показала, что в случае искусственного ограничения поступающей к больным информации происходит спонтанное выздоровление.

— Вот кто вы такие и вот почему вы отгорожены от мира Стеной, — закончил свое повествование Двенадцатый.

Признаться, его рассказ меня тоже не устраивал.

— Ладно, — сказал я, когда Двенадцатый умолк, — изоляция сумасшедших — это понятно… Своего рода — психический лепрозорий, да? Но ты вот что мне скажи: зачем нас понадобилось изолировать не только в пространстве, но и во времени?

— Чего-чего? — опешил Двенадцатый. — В каком это смысле?

— Мы все проживаем один и тот же день, — объявил я. — Это я точно знаю!

— Эх, ты! — с горьким сожалением сказал Двенадцатый и покрутил пальцем у виска. — А я-то грешным делом подумал, что ты выздоравливаешь! Поэтому и решил открыть тебе глаза. А ты… Ладно, лежи и ни о чем не думай. Постарайся уснуть, и все будет хорошо. Когда-нибудь ты, может быть, и выздоровеешь. Идем, Четвертый, а то время уже позднее, а режим есть режим, и я как представитель медперсонала…

Они вышли из комнаты, и их шаги стали удаляться по коридору.

Глаза мои и вправду слипались так, что временами я начинал проваливаться в какую-то бездонную яму, но мне все-таки удалось справиться с неудержимыми позывами ко сну.

Я знал, что если сейчас засну, то завтра проснусь ничего не помня, и тогда все повторится сначала, а это будет значить, что еще один день прожит напрасно. И тогда я потянулся за бумагой с карандашом и писал до самого рассвета при тусклом свете ночника.

У меня получилось своего рода письмо. Письмо самому себе — в завтрашний день. Главное — суметь вспомнить о нем. Вся трудность заключается в том, что я не могу положить его на видное место — если даже все рассказы, которые я слышал этой ночью, являются лишь плодом фантазии моих сотоварищей, то где гарантия, что за мной, как и за всеми остальными, не осуществляется тайный контроль? Эти скрытые наблюдатели делают все, чтобы помешать мне докопаться до истины, а в конечном счете — чтобы не выпустить из этого, столь уютного и сытого, плена. Теперь я не сомневался, что мои намерения познать мир встречают мощное и тщательно продуманное противодействие с их стороны.

И если они найдут эти мои записки, то наверняка уничтожат их и предпримут дополнительные меры, чтобы не давать мне возможности думать.

Вот что мне пришло сейчас в голову! Самым надежным местом для хранения своих записей является тот сейф, который стоит в моем кабинете. Ключ от него — всегда при мне. Надо лишь забраться через окно в свой кабинет так, чтобы это не заметил дежурный по Рабочему корпусу.

Что я сейчас и сделаю.

Если моя затея закончится благополучно, то ты сейчас читаешь эти строки, мое завтрашнее "я". А может, и не завтрашнее, а послезавтрашнее… послепосле-послезавтрашнее… Какое это для меня — для нас с тобой — имеет теперь значение, правда ведь?

Ну, я пошел, а то уже светает и я боюсь, что засну прямо на ходу…"

Глава 4

Однако рукопись на этом вовсе не кончалась.