Куб со стертыми гранями, стр. 40
Мать Рубелы стала пользоваться купленным приборчиком, чтобы предупреждать дочь о подстерегающих ее опасностях. И ей не раз удавалось предотвратить беду, нависшую над ее чадом. Да, она осознавала, что грешит, ибо нарушает священный принцип: “Всё, что ни делается в мире, угодно Господу Богу”. Но теперь она была готова совершать любые грехи, лишь бы уберечь своего ребенка от бед…
Когда Рубела сообщила о предстоящей встрече со мной, мать категорически запретила ей рассказывать о ней и о “регре”, и девушка не собиралась нарушать данное матери слово. Но мать ее умерла в тот момент, когда наша беседа с Рубелой достигла критической точки…
Кстати, а есть ли какая-то связь между моим общением с Рубелой и смертью ее матери?
— Как она умерла? — спрашиваю я существо, дрожащее в кресле мелкой дрожью так, будто ему очень холодно.
Оно обращает ко мне лицо с черными очками. Невидимый, но пристальный взгляд ледяным холодом обдает на миг мою душу.
— У нее не выдержало сердце, — отчетливо, выговаривая каждый слог, произносит моя собеседница, а потом, после долгой паузы, повторяет: — У нее не выдержало сердце…
И тут вдруг словно что-то ломается внутри нее, и она, обмякнув в кресле, говорит так отстраненно, словно речь идет о чем-то пустяковом:
— И я тоже скоро умру…
Словно дает кому-то торжественную клятву.
А у меня мелькает глупая, трусливая мыслишка: только не сейчас и не здесь!..
Словно разгадав мои мысленные пожелания, Рубела Фах выполняет свое нечеловеческое обещание лишь вечером этого дня.
У нее тоже не выдерживает сердце…
Что же должно было случиться в “первичной реальности”, чтобы Рубела все-таки выдала мне тайну ее матери? Каким образом мне удалось заставить ее нарушить свое обещание? Обманом? Угрозами? Или слезливым нытьем о том, как мне не везет в последнее время?..
Теперь я этого никогда не узнаю, потому что это уже не случится. Кто-то в будущем, определив источник утечки информации, вернулся в прошлое и принял нужные меры, и река событий потекла по другому руслу, а та долина, где она первоначально должна была течь, так и осталась мертвой, сухой пустыней…
Глава 7. Операция (Х+33)
Итак, пять смертей за каких-нибудь две недели. Слишком пугающая результативность избранной мной тактики расследования, чтобы ее можно было продолжать. Мои прячущиеся в сумерках анонимности противники, которым я собираюсь наступить на хвост, словно говорят мне: “Остынь, хардер, и задумайся: а стоит ли овчинка такой выделки? Или ты решил поработать ходячим предзнаменованием смерти, этаким царем Мидасом, только тот обращал все предметы в золото, а ты превращаешь людей, с которыми соприкасаешься, в трупы?”…
И в их предостережении есть частица правды.
Так дальше действовать нельзя.
Я — хардер, и моя задача — спасать людей, а не отправлять их на тот свет, даже если я преследую при этом задачу спасения всего человечества.
Кстати, с чего это ты взял, хардер, что ты кого-то спасаешь? Разве чудесный приборчик, который кому-то удалось изобрести и за которым ты столь безуспешно охотишься, не является вожделенным благом для каждого человека? Разве не о чудесной возможности лепить свою судьбу, как хочешь, мечтало веками то самое человечество, которое ты взялся спасать? А может, тебе следует не бороться с теми, кто взял на себя роль безвестных “благодетелей человечества”, а всячески оберегать их и гладить по головке?
Да, в борьбе с тобой они, не дрогнув ни жилкой, пошли на ликвидацию пяти… нет, четырех человек, которые могли бы выдать их тайну. Но во-первых, разве история не знает массу примеров, когда даже самые благородные и добрые защитники гуманных идеалов были вынуждены убивать? А во-вторых, где стопроцентные доказательства, что люди, которые отправились на тот свет, были именно убиты и именно теми, кто снабдил их “реграми”? Ведь даже в случае с Шермановым не может быть полной уверенности в этом, если киллеров на аэре наняли его конкуренты по бизнесу …
К тому же, разве не бессмысленна твоя борьба, Даниэль? Имеет ли смысл сражаться с противником, которому заранее известно, как ты поступишь, и который может вывернуться даже из-под самого точного твоего удара? Имеет ли смысл атаковать того, кто заведомо превосходит тебя по могуществу, достигнутому благодаря фантастической технике? Не является ли такая борьба подражанием жалкому и смешному герою Сервантеса в его тщетных попытках победить ветряки? И не пора ли тебе задуматься по примеру другого знаменитого литературного персонажа: продолжать неравный поединок и пасть под ударами судьбы или же смириться?
Вот в чем вопрос…
И тут меня осеняет одна идея, навеянная разговором двухнедельной давности. Оказывается, всё это время она варилась, булькая, в моём черепе, чтобы сейчас дать о себе знать убеганием через край воображаемой кастрюли.
Всё очень просто и логично.
Если даже допустить, что противник узнаёт о моих контактах с носителями “регров” спустя какое-то время и, вернувшись в прошлое, вынужден “принимать меры” к проболтавшимся “счастливчикам”, то как ему удается вычислить меня, несмотря на все мои камуфляжные ухищрения?
Иными словами, как Они распознают во мне хардера, невзирая на грим, изменение внешности с помощью голографии и прочие “шпионские” штучки? Нет ли во мне чего-то такого, что за версту кричит: “Это — переодетый хардер!”?..
Конечно, есть.
Эта штука вживлена в мой мозг и представляет собой такое инородное тело, которое вполне можно обнаружить при дистанционной интроскопии.
Она называется искейп, и нетрудно понять, почему я совершенно забыл о ее существовании: за всю свою жизнь я так привык к этому устройству, что теперь оно стало частью моего тела, частью моего “я”.
Но кто сказал, что это — неотъемлемая часть хардера?
Разве пример хардера Портура не свидетельствует о том, что можно жить и без искейпа?
Вопрос заключается лишь в том, сможешь ли ты и без искейпа остаться хардером.
И когда я отвечаю на этот вопрос самому себе, то немедленно отправляюсь в специализированную Клинику Щита.
Как и все прочие органы нашей организации, она представляет собой секретное заведение, о существовании которого знают только хардеры и те специалисты-медики, что практически безвылазно работают в искусственном городе на дне Индийского океана.
Искейпами в Клинике обычно занимается нейрохирург, имя которого обычным хардерам неизвестно. Он охотно отзывается на прозвище Авиценна, и можно лишь гадать, каким образом он согласился сотрудничать со Щитом, обрекая себя на заточение в подводно-медицинском царстве.
Собственно, об Авиценне, как и многие из моих коллег, я знаю лишь понаслышке: искейп вживляют в раннем детстве, и этой операции сопутствует глубокий наркоз с яркими галлюцинациями, поэтому я не уверен, что помню лицо профессора. Тем более, что этот облик может быть всего лишь следствием хорошо созданного голомакияжа…
Когда я попадаю в кабинет Авиценны, то убеждаюсь, что имидж выбран хирургом достаточно традиционный. Больше всего он походит на Эйнштейна: та же шапка седых волос и умный взгляд из-под кустистых седых бровей. Вот только голос образу пожилого ученого-исследователя не очень-то соответствует: насколько можно судить, он принадлежит человеку лет этак на двадцать моложе того возраста создателя теории относительности, который запечатлен на знаменитом портрете.
Выслушав меня, Авиценна не удивляется и не собирается разубеждать меня в принятом решении, как этого можно было бы ожидать.
Он лишь сообщает, что отныне операции по извлечению искейпа из мозга хардера производятся только с разрешения руководства Щита, и явно не намерен углубляться в обсуждение этой скользкой темы.
Мне не остается ничего иного, кроме как осведомиться, достаточно ли будет уважаемому профессору санкции Щитоносца или обязательно требуется решение всей Коллегии?
Мой собеседник недоверчиво взирает на меня, словно пытаясь определить, кто же я: любитель насмехаться над очень занятыми людьми или наивный глупец? Видимо, так и не придя к окончательному выводу, он все-таки утверждает кандидатуру Щитоносца на роль вершителя моей судьбы и, уткнувшись в голо-экран своего транспьютера, позволяет мне дозвониться до упомянутого должностного лица прямо из его кабинета.