Врата Валгаллы, стр. 72

Комната затемнилась на миг, словно туча надвинулась. Тучей оказался запыхавшийся комэск. Гросс ворвался в медотсек не переводя дыхания: видать, бежал. Натали невольно потянула простыню к подбородку.

– Тебя уже в список потерь занесли, – сказал он, цепляя ногой табурет для себя. – Двое суток ни слуху, ни духу. Патруль тебя нашел. Спасибо – не расстреляли. Идешь без сигнала, на позывные не отвечаешь. Движешься прямолинейно и равномерно. На то и купились, правду сказать. Сейчас целая Тецима, в которой пилота убили – на вес платины идет.

– Пилота... убили?

– Соку хочешь?

Машинально она взяла из его рук тубу, но вкуса не почувствовала.

– Что с машиной?

– Машина в ангаре, где ей и место. Геннеберг доложит повреждения.

– Доложит? Или уже доложил?! Сколько я тут...

– Лежи, доктор велел!

Натали по-пилотски послала отсутствующего доктора и потребовала комбинезон.

– Иначе ведь так пойду!

– Куда собралась, ты к системам подключена!

Зря напомнил. Вырвала иглы из вен, не поморщившись.

– Слово Геннеберга там последнее! Забыл, что такое Назгул?

– Назгул? Кусок искореженного металлопласта, если хочешь знать.

– Есть вещи, которых я знать не хочу, – рявкнула Натали в лицо начальству, вытолкав оное за дверь. Одной рукой толкала, потому что другой держала на себе простыню. – И есть те, которые одна только я и знаю, вот что! – добавила она «в лицо» закрытой двери.

Вероятно, в простыне-то и крылся секрет успешности ее атаки. Гросс, похоже, струсил, что леди пустит в ход обе руки.

Если и было у Натали желание как следует тряхнуть инженера эскадрильи за лацканы, пришлось с ним проститься. Геннеберг сделал уже свой доклад и, помаргивая, ожидал вердикта начальства, исполнять который тоже назначат механикам Шельм. Рядом с ним мялся Фрост Ларсен. Старшим по званию был тут Тремонт, которому жуть как хотелось переложить решение на чьи-то плечи. А еще – эсбэшник, как же без него. Его Натали больше других боялась, потому что адмирал Эреншельд, царь и бог «Фреки», в назгульих делах внимал ему, как младшему злокозненному богу, у коего и великие просят совета, стоя на скользкой тропе.

Все собрались в ангаре, в кают-компании механиков, откуда Назгул, выставленный в отдельный, очерченный желтым квадрат, был виден через прозрачное окно, а Фрост ерзал, словно ему не терпелось заняться делом, в котором он понимал. Все молчали, рассматривая вторгшегося на заседание пилота. Вообще говоря, в присутствии пилота не было бы ничего странного, если бы... Да если бы все здесь не было настолько странно, что даже странность пилота уже решающей роли не играла.

– Что с ним? – шепотом спросила Натали у инженера.

Тот растерялся. Деку считывателя он вертел в руках, и было ясно, что он только что закончил весьма обстоятельный технический доклад, и никого здесь не устраивало выслушать его вторично. Тем более, с комментариями в духе «для женщин и дураков поясняю».

– Когда обычная машина получает такие повреждения, ее списывают, – сказал лейтенант нервным шепотом. – Потому что ремонтировать ее бессмысленно. Там надо менять... все! Топливопровод искорежен, двигатели вывернуты чуть не наизнанку, реактор... это не реактор.

– Это больше, чем машина.

– Может быть. Но различия не в моей компетенции.

«К счастью», – так это прозвучало.

– Это больше, чем человек.

– Не городите ерунды, леди, – взорвался командир летной части. – Что до меня, меня мутит от деклараций в любой форме. Я бы почку отдал, чтобы вернуть в строй Эстергази... в любой из его ипостасей. Повреждения, полученные им, несовместимы с жизнью... Тьфу! Съер Лецински, – это к офицеру СБ, – могли бы вы объяснить это леди доходчиво и вместе с тем в правильной терминологии?

– Аналогия, уважаемая леди, такова, будто человек получил разрывную пулю в живот. Один или несколько поврежденных органов – даже сердце! – можно вырастить из собственных тканей, временно заменив его искусственным устройством, но не все сразу, как оно получилось в нашем случае. Включая мозг и нервную систему. Испытания, – он посмотрел на кончик собственного носа, очевидно, мысленно обращаясь уже не к присутствующим, а пробуя на вкус рапорт в высшие инстанции, – признаны успешными. Можно рекомендовать высшему командованию развивать проект.

– И вы со спокойной совестью отправите его на помойку?

– На помойку, милочка, – у Гросса в ответ на эту «милочку» родился утробный протестующий рык, – в нынешних условиях не попадет ни единая имперская гайка. Не хватало еще, чтобы противник нашел ей применение. Нет. Из уважения к заслугам офицера и его беспримерному героизму, я предлагаю... ну, почетные похороны, что ли. Вывести его в вакуум и разнести на молекулы прицельным залпом. Как «Фермопилы». И вот еще что, Вы отдаете себе отчет, что война рано или поздно кончится? Назгул останется собственностью Вооруженных Сил, а через них – Империи. Вы стараетесь не для себя, вы это понимаете.

Натали никогда не нравилось, как смотрят на нее функционеры вроде этого. «Нелепый, вынужденный симбиоз, – говорят они. – К чему мы придем, развивая идею? К семейным авианосцам, к малолетним сыновьям в кабинах машин-Назгулов?» Они, собственно, и вовсе не ждут, чтобы она рот разевала. Л лично ее страстность и вообще-то входит в противоречие с показной имперской чопорностью.

– Мне кажется, вы не понимаете одной вещи, – Натали долго собиралась с силами озвучить эту мысль. – Вы говорите о Назгуле либо как о человеке, либо как о машине. Вы все время опираетесь на анатомические эквиваленты: мозг, нервы, пищеварительная система... В то время как он есть нечто большее, чем арифметическая сумма того и другого, и нечто совершенно новое. Поверьте, мне свыкнуться с этим было труднее, чем любому из вас. Вы ничем не рискуете, просто продолжив эксперимент. Замените все эти... узлы. Неужели противник может найти Назгулу применение, в котором отказали ему вы?

– И что мы получим? Устройство, в котором меньше Назгула, чем мертвой фабричной штамповки? Смысл проекта изначально был в замене одной совершенной функциональной сущности – другой, столь же совершенной. Целостной. Целого человека отобразили в целую машину. Это, в конце концов, вопрос философской категории. Изуродованная машина – калека.

– Вы никогда не узнаете наверняка, если не попробуете. Мелкий текущий ремонт ему уже делали. В сущности, откуда бы там взяться отторжению?

– Одно дело зуб вставить, другое – имплантировать желудок и ногу пришить.

– Сверхурочно, – сказал вдруг Фрост, его даже не поняли в первый момент. Голос его не должен был тут звучать. – Я приму истребитель, какой скажете, а с этим могу и сверхурочно. В авральном режиме.

– Там такие узлы полетели, что только в сборке приходят, – хмуро заметил инженер. – Только разве с нового снимать... Так снимать?

И покосился на Тремонта.

* * *

Империя выстроилась на причале для встречи высокого гостя. То, что от нее осталось, то, что, собственно, и составляло Империю. Ничего более имперского, чем флот, у Империи более нет, но едва ли флот это осознает. Ну ничего, время придет – осознает.

Войти в историю человеком, потерявшим Империю. Осознать это и пойти на это. Можно попытаться оправдать себя тем, что альтернативы нет, но это не так. Героическая гибель планеты в ореоле плазмы и славы. Генералитет старой закалки требовал от своего императора несгибаемой стойкости. Любой ценой. Коленопреклоненные мольбы, демонстративные отставки, несколько ритуальных самоубийств.

Каждый стоит на своем рубеже.

Цена имиджа Империи – ее генофонд. Так было всегда. Но сколько можно? Никто за тебя не определит цену, которую ты не станешь платить.

Нас убили не уроды. Империю уничтожил широковещательный спутник. Теперь можно сказать: он мне сразу не понравился. Денно и нощно рассказывал он подданным о порочности династического строя и непристойности общественного разделения. Пастырскими методами разъяснял быдлу его непреходящую индивидуальную ценность. Общеобразовательные программы знакомили с принципами демократической республики и выборного правления. Слова «референдум», «независимая пресса», «акционирование» звучали в программах чаще, чем «рагнарек».