Слово дворянина, стр. 44
И стал он халифом — но на час лишь!
Как готово все было, сказал я шаху о побеге и заговоре, назвав главными зачинщиками посла русского, князя Голицына и визиря Аббаса Абу-Али, что уговорами и угрозами склонили жену его любимую Зарину отравить его, дабы по закону Аббаса Абу-Али по смерти его стал первым в государстве да мог, всех детей шаха в одночасье казнив, себя правителем Персии тут же объявить.
Не поверил мне шах, ибо любил жену свою Зарину, но показал я ему записку, что под диктовку мою посланник русский рукой своей писал, а я Зарине передал. Но и тогда еще усомнился в словах моих шах! И сказал я ему — пусть все идет своим чередом, и коли ошибаюсь я — то пусть буду виновен и за вину головы лишен, а если нет, то скоро все откроется, ибо беглецы сами выдадут себя!
Послушался шах совета моего и так и сделал. И как жена его Зарина из пузырька подмененного в ухо ему «яд» влила, думая, что сонная трава это, да после с посланником русским сбежала, тут уж он все сомненья отбросил. И, злодеев схватив, в благодарность пожаловал мне с руки своей перстень!
И тут Джафар-Сефи поднял руку, вновь показывая перстень.
И все долго глядели на него, глаз не отрывая.
— Пусть так, — первым молвил визирь Джафар. — Но как быть, когда Зарина или посланник русский под пытками о том, что было, скажут и все откроется?
Усмехнулся главный евнух.
— Что бы ни сказали они теперь — шах им не поверит! И никому другому! Нынче ослеплен он яростью!
Хотел было посол русский, как про беглецов узнал, с шахом повстречаться, да тот ему отказал! Да велел передать, что ныне он поход на Русь замыслил, дабы предать ее огню и мечу.
Замолчали визири, коварством евнуха пораженные.
Да спросили:
— Как же дальше нам быть?
— Делать, что замыслили, покуда вера нам есть, — ответил Джафар-Сефи. — Сердце господина непостоянно, как ветер, дующий с гор, оттого поспевать нам надобно.
Ныне скажу я ему, что хранитель ключей и начальник стражи дворцовой в сговоре с Аббас Абу-Али были, допустив встречу Зарины с посланником русским, которая верно была!
А после сам я и, как взойдет шах на ложе любовное, наложница его новая Лейла — будем просить господина нашего о великой милости, что заслужили мы — я верностью своей, а она красотой неземной и любовью. И коли не откажет он нам — то станешь ты, Турмаз, хранителем ключей, ты, Насим, — главным над всей стражей дворцовой, ты, Алишер, — начальником над всеми войсками персиянскими...
И тогда ты, Турмаз, отворив двери, призовешь Насима, а ты, Джафар, поставив в караулы людей верных, войдешь в покои шаха и прикажешь, чтобы они набросились на него разом и убили его.
И пусть все исполнится, как я сказал.
— А коли откажет шах? — спросили визири.
— Тогда положимся мы на милость Аллаха и наложницу шаха Лейлу, что была прежде дочерью хана Самур-Бека, шахом казненного. И в первую же ночь, как только призовет ее шах в опочивальню свою и возляжет с ней на ложе — утомит она его ласками страстными и, усыпив, лишит жизни, влив в рот яд, или заколет кинжалом, что спрячу я средь подушек.
— Но сможет ли она совладать с делом таким, не сробеет ли по женской слабости своей? — усомнились визири.
Ответил Джафар-Сефи:
— Не было в шахском гареме наложницы краше — подобно цветку лицо ее, стан гибче виноградной лозы, а звучание голоса подобно пению птиц, отчего шах приблизил ее к себе... Но в прекрасной оболочке сей свернулась клубком змея обиды, что жалит смертельным ядом своим! Всей душой Лейла ненавидит шаха, об одном лишь мечтая — за смерть отца и братьев отомстить, на что жизни своей не пожалеет! Потому я вы-брал! ее средь сотен наложниц да, выучив, как шаху понравиться, к нему привел.
Теперь довольно знака моего одного, чтобы она, к телу шаха допущенная, с ним покончила.
Не отвести того удара шаху, ибо будет он нанесен, откуда он не ждет!..
Задумались тут гости. И было о чем.
Трудна жизнь при дворе персиянском — сегодня ты первый визирь, шахом обласканный, а завтра, как в немилость попадешь, дом твой отнимут, детей твоих в рабство отдадут, а голову твою, на копье насадив, над воротами дворцовыми водрузят, на радость простолюдинам и воронью!
Сколь уж визирей и султанов на кол сели да в кипятке сварены были, по одному только подозрению на заговор!
А сколь настоящих заговоров плелось да в крови человечьей потоплено было, что потоками по покоям дворцовым, по улицам да по Персии всей лилась!
Боится шах измены, отчего каленым железом ее выжигает!
Тем только, может, и жив!
И покуда он жив, другие лишь гадать могут, что с ними завтра станется!..
И стали тут гости судить да рядить, что делать им. И были в желании своем шаха извести единодушны, ибо устали от царствования его!
Но говоря о смерти, не говорили они о том, кто на место шаха встанет, как будет тот убит. Но хоть не говорили, всякий в душе надеялся, что будет это он! И глядя на друзей своих, уж не верил им, а думал, как бы ему их извести, а вместе с ними детей их и внуков, и всех мальчиков до третьего колена, дабы стать единовластным властителем Персии.
И хоть был еще жив Надир Кули Хан и правил он Персией, но уж зрел во дворце его новый заговор, а с ним вместе семя будущего раздора и кровавой междоусобной войны, что унесет десятки тысяч жизней!
И что на это можно сказать?..
Одно лишь — да спасет Аллах Персию!
Глава ХLIV
— Фирфанцев!.. Есть такой?.. Выходь!..
Человеческая масса зашевелилась, выпуская Мишеля из своих жарких и смрадных объятий. Все жадно ловили ртами свежий, пахнувший из коридора воздух.
Мишель прошел к двери.
— Ну вот и отмучился, сердешный, — сказал кто-то ему вослед...
По коридору его сопровождали двое — один спереди, другой позади. Шли быстро, никого не встретив. Мишель начал было считать лестницы и переходы, да скоро сбился.
Когда шли вниз, он напрягался, потому как понимал, что коли поведут его сейчас в подвал, то, значит, к стенке.
Когда поднимались по лестницам наверх, взбадривался духом.
Наконец остановились.
— К стене! — приказал конвойный. — Руки за спину!
Мишель встал лицом к стенке, сложив руки за спиной.
Что-то переменилось. Те, прежние, конвойные ушли. На их место заступил какой-то чекист в кожанке.
— Идите за мной! — приказал он.
Вновь пошли — Мишель впереди, тот, чуть поотстав, сзади.
Зашли в какой-то кабинет. Навстречу им встал человек в гражданском платье. Подошел, оглядел критично Мишеля.
— Сейчас вы будете говорить с Председателем ВЧК.
Мишель растерянно огляделся.
Где говорить — здесь? В этой маленькой пустой комнате, где даже сесть негде, где только один стол, да еще платяной шкаф.
Или его куда-нибудь еще поведут? Да вроде нет...
— Подождите здесь.
И секретарь, быстро подойдя к шкафу и отворив дверцу, вдруг шагнул внутрь да пропал!
Вот так раз...
Что, разве Железный Феликс в шкафу обитает?
Минуты не прошло, как секретарь, высунувшись из шкафа, поманил Мишеля пальцем.
— Заходите!
Мишель хмыкнул да и шагнул в шкаф.
Только никакого шкафа не было — был вход, прикрытый придвинутым к самой стене шкафом! За дверцами — ничего, никаких внутренностей, ни полок, ни вешалок, ни даже задней стенки — лишь еще одна, куда прошел Мишель, дверь.
Та, другая, комната была просторной и светлой. В ней против окна стоял огромный стол, за которым сидел человек в зеленом френче.
— Проходите, — быстро кивнул он, на мгновенье оторвавшись от каких-то бумаг.
Дзержинский!..
Был вовсе не таким страшным, как о нем ходила молва, — без рогов и копыт, и не пах серой. Высокий, болезненно-худой, с бородкой клинышком, с опухшими от бессонницы глазами. Но как он взглянул на Мишеля, у того захолонуло внутри. Верно говорят, что довольно было Председателю ВЧК заявиться на допрос да глянуть на арестанта, как самые упорствующие контрреволюционеры начинали каяться в своих прегрешениях.