Шпион федерального значения, стр. 8
На туалет Сашку бросил старшина, потому что кого-то нужно было бросить, — яма уже переполнилась, того и гляди через верх потечет. На глаза попался Сашка, и старшина, придравшись к чему-то, объявил ему наряд вне очереди. Теперь Сашка булькал вниз, в зловонную жижу, произведенную полутысячей солдатских задниц, ведро на веревке, и, упираясь «всеми четырьмя», тянул его вверх. Потом перехватывал ведро и тащил его в лес, плеская на сапоги тем, что нес. По идее, сюда нужно было вызвать дерьмовозку, которая в три-четыре захода очистила бы яму, но за нее нужно было платить, а зачем платить, когда можно использовать дармовой солдатский труд таких вот бесчисленных и бесправных Сашек.
Бросок…
Ведро вверх дном с чавкающим звуком падает вниз, медленно тонет, затягиваясь, как в трясину.
Рывок…
Тяжелый, удушающий запах волной поднимается вверх, обволакивая липким туманом лицо, ударяя в нос. Ведро качается, плывет наверх, с него течет струями, тягучими каплями падает вниз содержимое.
Еще немного…
Ведро наверху. Теперь, сильно наклонившись вправо, отставив левую руку, мелкими перебежками к лесу, где вырыта яма. Ведро тяжелое, а нести его, чтобы не испачкаться, желательно на отлете, отчего рука напряженно дрожит.
Дойти, подхватить ведро за донышко и, разом освобождаясь от тяжести, плюхнуть содержимое в яму, отпрыгнув от вылетевших брызг.
И снова…
Эх, жизнь солдатская… Не так Сашка представлял армию, по-другому представлял. Думал, будет трудно, будут тревоги, учения, стрельбы. А тут — ведро… Он и автомат-то всего два раза видел — на присяге и на стрельбище, где им выдали по два патрона.
Ведро — вниз…
Ведро — вверх…
К туалету подошли старослужащие, внутрь не зашли, встали рядком и, о чем-то громко хохоча, дружно помочились на стену туалета. Когда мимо них, с ведром, проходил Сашка, его обругали матом и пнули по заду гак, что он, потеряв равновесие, выплеснул на ноги треть ведра.
— А ну — пошел! Воняешь тут!
И пнули еще раз, больно угодив носком ботинка в копчик.
Да что же это за жизнь такая?.. Такая же, как содержимое ведра, — такая же тяжелая и противная. Дерьмовая жизнь!..
Вечером, когда Сашка закончил работу и возвращался в казарму, его случайно заметил старшина.
— Ты чего весь в дерьме-то? — брезгливо поморщился он, поводя ноздрями. — Чтобы через час был постиран, поглажен и подшит. Я проверю! Вопросы?
Какие могут быть вопросы?..
— Есть!
И вместо того, чтобы лечь спать, Сашка пошел в умывалку и долго-долго, истирая кусок хозяйственного мыла, драил хабешку. Закончил он глубокой ночью и только-только лег, как дневальный проорал:
— Р-рота — подъем!
Сашка проснулся не сразу, проснулся на десяток секунд позже других и, свалившись со своего второго яруса и торопясь и путаясь в штанах, опоздал на построение.
— Ты что, олух царя небесного, где твой ремень? — рявкнул сержант.
А ремня у Сашки не оказалось, ремень он скорее всего оставил в умывалке, когда стирал форму, и его, конечно, украли.
— Ну ты ублюдок! — удивился сержант. — Чтобы через пять секунд был по форме, с ремнем!
— А где мне его взять? — чуть не плача, спросил Сашка.
— А это меня ни разу не колышет — выроди и скажи, что нашел! — ответил сержант универсальной армейской приговоркой. — Кого дерет чужое горе? Пшел вон, придурок!
Стоящие в строю солдаты его, Сашкиного, призыва злобно ухмылялись, радуясь в душе, что сержант долбит не их. В армии каждый живет и умирает в одиночку…
Сашка вышел из строя и уныло побрел в умывалку. Где ремня, конечно, не оказалось. А без ремня возвращаться было никак нельзя. Были бы деньги, он мог выпросить ремень у каптера, но деньги, присланные из дома, у него украли ночью из кармана. Как еще можно «выродить» ремень, он не знал, но догадывался… В конце казармы, в закутке, на втором ярусе, спал, тихо посапывая, вернувшийся из наряда такой же, как он, солдат. Только еще, может быть, более несчастный, чем он, солдат, потому что даже более слабый и угнетаемый, чем он. Сашка прошел к его койке и осторожно снял с табурета его ремень.
Теперь он был с ремнем. А его сослуживец без ремня.
Но кого колышет чужое горе?.. Колышет только свое!
Сашка застегнул ремень и бегом вернулся назад.
— Разрешите встать в строй? — спросил он разрешения сержанта.
— Валяй, — кивнул тот, покосившись на ремень, но ничего не сказав.
Сашка встал на свое место. Здесь, в строю, он чувствовал себя почти комфортно, потому что был такой же, как все, и был среди всех. А это главное условие выживания в армии — быть как все, быть зеленым в зеленом строю. Как бабочка на листке, которую, если она будет не как листок, обязательно заметят и сожрут.
— Взво-од… Смирна-а! — скомандовал сержант. Рядом стоящие солдаты подобрались.
— Напра-во!
Разом повернулись.
И пошли… Неважно куда, важно как — строем пошли, видя перед собой только затылок впереди идущего и слыша дробный стук тридцати шагающих в ногу пар башмаков…
Через два дня им выдали «смертники» — смертные жетоны, выштампованные из алюминия, которые они должны были таскать при себе. Медальонов было два — один на длинной цепочке, другой на короткой. Тот, что на длинной, когда их убьют, командир отнесет в строевой отдел части, а тот, что короткий, повесят на ногу, руку или что там уцелеет покойнику, чтобы не перепутать его с другим.
А раз им выдали идентификационные жетоны, значит, их повезут на войну. Повезут в Чечню.
Ну и ладно, и черт с ним, может, даже и неплохо, что в Чечню, может, там будет лучше! Потому что хуже быть не может. Некуда уже!..
Глава 9
Партизанские войны не имеют ни линии фронта, ни четких временных рамок. Длясь годами, иногда десятилетиями, они никогда не идут беспрерывно. Они, как торфяной пожар, полыхают то в одном, то в другом месте, затухают, незаметно тлея под покровом видимого благополучия, и разгораются с новой силой там, где никто не мог ожидать.
В Чечне царило очередное перемирие, которое русские генералы и политики называли окончательной и безоговорочной победой. Базары работали, по улицам ходили мирные граждане, но почти в каждом дворе, где-нибудь за сараем или в огороде среди грядок, был закопан завернутый в промасленную тряпку автомат или даже гранатомет.
Но далеко не все свои автоматы зарыли в землю…
Высоко в горах, в тени сомкнувшихся крон деревьев, на расстеленной кошме сидели люди. Мужчины. Которые вели по-восточному неторопливую и обстоятельную беседу.
Это были не просто мужчины и не просто чеченцы, это были так называемые полевые командиры, пусть не из первых, но и не из последних. Разговор шел о самом насущном — о будущем Чечни и, значит, об их будущем. О том, что будет через полгода-год, в том числе что с ними будет… Если исключить необычный антураж — горы, папахи, кинжалы и автоматы, — все это сильно напоминало открытое партсобрание «первички» времен недалекого застоя: с кворумом, регламентом, докладчиками и прениями сторон. В общем, слушали — постановили… А как иначе? Две трети этих нынешних командиров в свое время были при должностях, были членами партии, освобожденными и неосвобожденными парторгами и председателями профкомов. Человек, наделенный организационными способностями, при любой власти в командирах ходит, а все остальные — в рядовых. Сомневаетесь? А вы по головам посчитайте, кто в главные демократы в бывших республиках выбился. Все те же самые. Отсюда и застарелые привычки…
Сегодня на повестке дня стоял один-единственный вопрос — положение дел на текущий период, которое было так себе — хреноватое было положение. Хвастливые отчеты о разгромленных колоннах, сбитых «вертушках», сожженных танках и бэтээрах были заслушаны, в целом одобрены и приняты к сведению. С предложениями было туже…
Счастливые времена, когда русские перли на ура «одним десантным батальоном завоевывать» Чечню и их можно было расстреливать, как мишени в тире, миновали. Война дураков учит быстро — путем отстрела дураков. Те, кто не умер, — поумнели. И перестали уповать на победный опыт Второй мировой с ее резервными армиями, фланговыми охватами и прорывами сводных бронетанковых корпусов, спустившись на грешную землю. На чеченскую землю… Истинными учителями русских стали не генералы Генштаба, а «чехи». Эти самые полевые командиры…