Мастер сыскного дела, стр. 26
Но поляки не стронулись с места, уважительно глядя на Валериана Христофоровича, которого приняли за самого здесь главного.
— Да ступайте уж! — махнул рукой тот.
Поляки, все так же улыбаясь и кланяясь, вышли. Но спустя минуту вернулись, неся что-то в руках:
— Это вам, пан!
Протянули Валериану Христофоровичу массивный золотой перстень:
— Возьмите, пан!
— Ну уж это, ей-богу, лишнее, — смутился старый сыщик. — Знаю я вас, ляхов, нынче благодарите, а завтра, случись, первыми на меня укажете. Нет уж, полноте, премного благодарен, но — увольте-с!
Утром, чуть только рассвело, звонко заиграла общий сбор труба. По улицам, топоча, побежали красноармейцы, застегиваясь и поправляя на ходу одежду, забрасывая на плечи винтовки. Прибегали на площадь подле костела, разбирались, строились неровными шеренгами.
Переговаривались тревожно:
— Чего случилось-то?
— Да, кажись, начальство прибыло!..
И верно, от штабной избы быстрым шагом приблизились люди. Впереди быстро шагал коротенький седеющий Ворошилов, за ним с огромными, известными всему фронту усами — Буденный.
Ворошилов, встав пред строем, выкинул вперед руку, но вместо зажигательной речи проорал:
— Вы что, бисовы сыны, так вас растак — озорничаете?! Ладно кур со свиньями тащите, так ныне сильничать вздумали! Что, силушку девать некуда? Я вот вас всех к стенке!
Кричал минут пять, грозя повальными расстрелами.
Бойцы стояли насупленные и притихшие.
Начал Ворошилов за упокой, кончил — за здравие:
— И вы, как есть сознательные бойцы революции, должны своей кровью смыть павший на вас позор...
Выдернул из кобуры огромный револьвер, стал им размахивать над головой. Буденный стоял подле, молча улыбаясь, показывая большие белые зубы.
— Бей панов, не давай им пощады, до полного их искоренения!
Бойцы одобрительно загудели.
На взмыленном жеребце на площадь вылетел верховой. С ходу осадил жеребца, соскочил, подбежал, придерживая левой рукой болтающуюся сбоку шашку, что-то быстро и нервно стал говорить. Ворошилов сосредоточенно кивал.
— Давай, командуй, Панасенко! — приказал Буденный, отшагивая в сторону.
Комбриг, напрягая глотку, проорал:
— Красные бойцы!.. Теперь здесь решается судьба мировой революции! Угнетенные пролетарии всего мира глядят на вас, взывая о помощи, так сбросим ненавистное буржуазное ярмо с их шей!
— Урра-а!.. Даешь Варшаву! — воодушевленно завопили бойцы. Может, те самые, что ночью тенями шныряли по дворам, резали кур и свиней, насиловали польских паненок.
— Слуша-ай мой боевой приказ!
Эскадроны, смешавшись, вылетели за околицу.
В трех верстах, на холмах, маячили польские цепи. Было хорошо видно, как по склонам вверх скакали красные бойцы, как разом засверкали сотни вскинутых шашек, как сблизились, сшиблись эскадроны с польской конницей — и пошла рубка!
Мишель завороженно глядел, как в облаках поднятой пыли тонули, пропадали всадники, как по холму забегали, заносились ошалелые, без всадников, кони, как медленно стали карабкаться вверх жидкие пехотные цепи.
Над полем боя повис, закружился стрекозой аэроплан.
Был слышен глухой тихий звон и нестройные крики «ура»... Вдруг где-то отдаленно бухнуло, еще раз и еще, и пред цепями и внутри цепей, разметая людей, встали черно-огненные столбы разрывов. Это из-за рощи ударила невидимая отсюда польская батарея.
Цепи смешались, залегли, пропали.
— Ай беда-то какая! — запричитал подле Мишеля Валериан Христофорович, коему было в диковинку зрелище боя.
Что-то глухо лопнуло на окраине городка. Это ответили орудия красных, которые, не видя цели, били наугад.
Сцепившаяся конница стала смещаться, сползать с холма. Красные эскадроны дрогнули, потекли, покатились по склонам. Увлекаемая ими пехота, встав, попятилась, побежала. Польские кавалеристы, догоняя, рубили бойцов с плеча — иные, выставив поперек себя винтовки, пытались защищаться, но их валили с ног и топтали кони!
Все смешалось и побежало. Спасения не было!..
Но тут средь стекающей польской конной лавы стали часто рваться снаряды, разбрасывая людей и коней, швыряя им под ноги комья земли и куски разорванных тел.
Мишель крутил головой.
— Ах молодец, ах умница — как бьет! — не удержался, похвалил он неизвестного ему артиллериста. — Ведь снаряд к снаряду кладет!
— Да как же так, там ведь свои! — воскликнул Валериан Христофорович.
— Им все одно уж не жить — поляки их порубают! — ответил Мишель. — А так хоть кто-нибудь выскочит, спасется!
Орудия бегло стреляли, разрезая разрывами наступающую конницу, подобно тому, как хозяйки делят ножом пирог. Пытаясь выйти из-под обстрела, поляки рассыпались, растеклись по холму. Красноармейцы, понуждаемые мятущимися меж ними командирами, залегли, стали отстреливаться, давая нестройные залпы. С флангов коротко застрочили пулеметы.
— Все, теперь удержатся! — возбужденно сообщил Мишель. Все это было ему хорошо знакомо еще по германской, и теперь былые воспоминания тревожили и волновали кровь. Его влекло в передовые цепи, так как отсюда, равно как всякому стороннему наблюдателю, казалось, что он лучше других видит и понимает суть происходящего и сможет действовать гораздо ловчее и удачливей, чем те, кто теперь находится в бою!
Атака была отбита, но цена заплачена не маленькая. В городок стали прибывать повозки с ранеными. Порубанные, иссеченные, в окровавленных бинтах, бойцы понуро сидели на телегах, иные громко стонали, иные уж отходили.
— Бог мой, что же это творится-то! — ахал Валериан Христофорович.
— Эх, портяночники, ядрит их через коромыло! — тяжко вздыхал Паша-кочегар. — У нас-то во флоте все не так, у нас иначе — коли что, все рядком на дно ложатся, на прокорм рыб...
Вечером в городке царило уныние.
А под утро в дом вновь забарабанили.
— Кто?.. Чего надоть? — недовольно крикнул сквозь дверь Паша, взяв на всякий случай в руки кочергу.
— Это вы товарища Куприянова искали? — ответили из-за двери.
— Ну, мы.
— Он в штабе двенадцатой армии. Поехали со мной, я как раз туда направляюсь.
— А вы кто такой будете?
— Я?.. Военный корреспондент, фамилия моя — Бабель...
Глава 21
Велик город Санкт-Петербург, но и мал, отчего сколь ни скрывайся, а неприятных встреч не миновать!
Не успели фейерверки отгреметь, как задумала русская царица Екатерина Алексеевна новую забаву — с ледяных гор катание. Была она великой затейницей, до праздников охочей, отчего чуть не через день устраивала придворным своим балы да гулянья.
Пробили на Неве прорубь да стали черпать оттуда воду, сливая в бочки, на телеги поставленные. Нальют, крикнет возчик:
— Но-о, пошла!
Стеганет кнутом, лошадь вздрогнет, напряжется, стронет телегу с места, потащит, оскальзываясь, в обледенелой колее.
— Но-о!..
Медленно тянется по Петербургу обоз из десятков телег, покуда едут, вода поверх ледяной коркой схватывается. Взберутся на холм — там солдаты, навалятся разом, бочку опрокинут, хлынет по склону вода, на глазах застывая, а поверх нее уж новая волна из другой бочки течет!
В один день налили, наморозили горку, вкруг фонари поставили да скульптуры шутейные, костры из бревен в обхват сложили, чтоб греться можно было. На другой день, к ночи, потянулись к горке возки да кареты одна другой богаче, на запятках слуги в золотых ливреях. Подъехали. Из карет придворные полезли, все в машкерадных костюмах, иные в масках — собрались кучками, ждут. Глядят — солдаты скачут с факелами горящими в руках, сами в костюмах диковинных — кто в арапа ряжен, кто в индуса.
— Государыня, государыня!.. — зашептались вокруг. — Она!..
Открылась дверца, Государыня-императрица спрыгнула на снег, спросила:
— Готово ли все?
— Готово, матушка!
— Ну так начинайте, не медлите!
Разбежались слуги...
Пошло веселье...
Оглушительно лопнули, взлетели фейерверки, затрещали шутихи, вспыхнули огни. Все пришло в движение — закрутилось, завертелось, загалдело... Скучать не моги, коль у самой Императрицы в гостях — веселись!