До последней капли, стр. 33

— Слесаря чинят. А эти ломали. Причем так, чтобы мы могли его завести и проехать несколько километров. Но не более того. Мы и проехали не более.

— Ты хочешь сказать, что кто-то так хитро сломал мотор, что он остановился именно там, где угодно было злоумышленнику?

— Именно это я и хочу сказать.

— А это возможно? Хотя бы теоретически.

— И даже практически. Если в пределах плюс-минус полкилометра. Старики переглянулись.

— Ты понимаешь, что говоришь? Это означает, что… Это означает!..

— Перестань жевать сопли. Говори то, что есть. Это означает, что наш план был известен противнику. Причем заранее известен! И ничего другого. Умная кошка играла с безмозглыми мышами в «кошки-мышки».

Высказанная вслух мысль была так страшна и так безнадежна, что старые разведчики отключились от происходящего на несколько минут. Каждый думал о своем. И об одном и том же.

О том, что они зря ввязались в эту безнадежную игру. Что старость, видно, еще чем-то, кроме физической немощи, отличается от молодости. Что все их маскарадные переодевания и слежки-пряталки были смешны и наивны, как детская игра в войну. Что они глубокие старики, а не разведчики и место им на теплой печи, под тулупом, а не в чистом поле с боевым оружием.

— Нас подставили, а мы как последние идиоты подыграли. И даже ничего не заметили до последней минуты. Грустно, деды. И противно!

— Да. Верно говорят, каждому возрасту свои развлечения. Нашему — внуки и домино во дворе.

— Что теперь делать будем?

— Искать автобусную остановку и ехать домой!

— Но Сан Саныч? И заложники?

— На Полковника я, может, и плюнул бы. Он знал, на что шел. И нам не сказал. А вот заложники…

— Похоже, надо вызывать милицию.

— Вряд ли мы этим чего-нибудь добьемся. Если они так хорошо все просчитали, то наверняка предусмотрели и этот наш ход. Милиция, может быть, и приедет, но что найдет? Заложников в лагере нет, случайно оказавшиеся там бандиты безоружны и обаятельны, и у каждого на руках документ, что он пионервожатый или из персонала.

А вот мы не пионервожатые, не пионеры и даже не безоружные прохожие. Мы банда вооруженных до зубов пенсионеров-маньяков, замысливших массовый захват заложников и угон в Тель-Авив трех вагонов пригородной электрички. Как вам такая версия?

— Хорошо они нас подловили! Не дернешься. Куда теперь эти стволы девать? В канаву ссыпать? Так найдут. И пальчики на них найдут! И сличат. От мать твою, влипли!

— Может, капитулировать? Может, сдаться на милость победителя? Вдруг удастся поторговаться?

— Я бы, может, и сдался, только кому? К нам никто не подходил и руки поднимать не просил.

— Погодите, погодите. А вон та иномарка с затемненными стеклами? Что все это время никуда не отъезжала. Чего ей тут стоять?

— В принципе верно. Без присмотра они нас оставить не могли. Кто-то должен был нас пасти. Всю дорогу. В том числе и здесь. Надо же им отслеживать ответные наши ходы. Вполне возможно, что в этом задействована и та иномарка. В принципе очень удобно.

— Может, вступим в переговоры?

— В переговоры? С этим дерьмом? А не запачкаемся?

— А если родная милиция нас со всеми этими пушками-пистолетами повяжет, мы чистоту соблюдем? Не запятнаем ружейной смазкой белизну полковничьих мундиров? О чем ты говоришь? Сидя по уши в г…, о чистоте не рассуждают. Раньше надо было думать. До того, как в яму заныривать. Надо идти. И торговаться.

— А если не торговаться? Если попробовать силовыми методами?

— Для силовых у нас сил нет. Мы уже пробовали силовыми…

— Все, осточертели вы мне все! Игры эти ваши подростковые в войнушку! Три дня как куклы на ниточках болтались и снова туда же. Не могу больше, — неожиданно вскричал Семен и, размахивая руками и что-то выкрикивая, направился прямо к иномарке.

— У меня внучка там… Полковник… Сыт по горло… Хватит… Сколько еще можно…

— Надо его остановить, — заволновался Михась.

— Не надо его останавливать. Пусть идет. Он больше всех завязан в этой истории. Мы ради него во все это влезли. Это его внучка. Ему и решение принимать.

— Надоело… Надоело… — бормотал Семен, приближаясь к машине. — Хватит экспериментов.

Остановился возле шикарной иномарки. Стукнул в стекло.

— Эй вы там! Откройте! В машине молчали.

— Откройте! Открывайте, я сказал! — стучал и бил в дверь ногой Семен, и по щекам его поползли слезы. — Я знаю, что вы там! Ну, откройте. Пожалуйста. Я прошу вас!

Ветераны потупили глаза. Первый раз в своей жизни они видели плачущего и просящего разведчика. Того, который раньше даже пулям не кланялся.

Дверца машины раскрылась.

— Мне надо попасть к вашему начальству!

— К какому начальству? О чем вы?

— К тому, которое в лагере. Передайте — я согласен на все. Мы все согласны. На все!

Ветераны стояли понурой кучкой подле мертвого «уазика». И не протестовали.

Водитель мгновение посомневался, о чем-то спросил сидящего рядом напарника, потом распахнул заднюю дверцу.

Семен присел, нагнул голову, протиснулся внутрь. Его лицо и глаза мелькнули в щели захлопывающейся дверцы.

— На что вы согласны? — спросил бандит, сидящий рядом с водителем, поднося к губам микрофон радиостанции.

— На все. На все, что вы скажете. Так и передайте! Только внучку… Внучку пусть не трогают.

Бандит усмехнулся.

— База. Прием. Слышите меня? База? Шефа позови. Тут дело такое. Обстоятельства немного изменились. Старички дозрели. Да. Сами пришли. Просят почетной капитуляции. Что делать? В лагерь везти? О'кей. Скоро будем. Приготовьте там что-нибудь пожрать. А то у нас кишки свело от этой сухомятки. Ну все. До встречи.

— Едем? — спросил водитель.

— Да, сейчас остальных загрузим и двинемся, — и, повернувшись к Семену, весело добавил: — Все, старый, считай, отмаялся. Скоро с внучкой встретишься… на небесах…

И больше ничего не добавил. Потому что не успел. Потому что в горло ему, в сонную артерию, мгновенно блеснув в луче света, вонзилось лезвие десантного тесака.

— А-хр-хра-ссс! — запузырилась, запенилась кровь на сведенных гримасой боли губах. — Сво-лочь!

Выхватить пистолет он не сумел. Семен придержал заплечную кобуру освободившейся от ножа рукой. Несколько раз пальцы бандита царапнули сиденье, и руки упали вниз.

Впавший в ступор водитель, выпучив глаза, смотрел на корчи своего напарника, на бьющую в ветровое стекло толстую струю ярко-алой крови. Он даже не думал сопротивляться. Он и не мог сопротивляться. В затылок ему больно уперся вороненый ствол револьвера системы «наган».

— Не глупи! Мне уже терять нечего! — предупредил Семен.

Водитель, судорожно кривя губы, хотел согласно кивнуть головой, но побоялся. Побоялся оторвать затылок от револьверного ствола.

— Нажми на клаксон. А то мне тут с вами одному валандаться затруднительно.

Водитель нащупал сигнал, нажал его и не отпускал, пока к машине не подошли ветераны.

— В общем, так, — сказал Семен, вытирая о чужое плечо выдернутый из мертвого тела тесак, — внучка моя, решение принимать следовало мне. Я его принял. Мосты сожжены.

Идти на уступки бандитам, торговаться за жизнь пленников — считаю делом безнадежным. Они все равно избавятся от них. И от нас. Они все равно убьют всех. Я готов умереть, но не как баран на бойне. Я готов умереть, но только в бою. Это достойная смерть.

Свое дело я сделал. Я начал драку. Дальше действовать всем. Я сказал все, что мог сказать. — Ты действительно успел многое, — показал Михась на залитый кровью салон. — Но вообще-то мог и посоветоваться, прежде чем бросаться на приступ. Вместе мы это могли сделать элегантней.

— Мы и так слишком много говорим последнее время. Надо действовать. Долгие дискуссии — это потерянные минуты. На фронте мы не говорили. На фронте мы сражались.

— Да уж теперь что говорить. Теперь не о чем говорить. И не с кем. Теперь только вперед!

Глава 20

Сан Саныча волокли по коридору. Волокли, потому что сам он идти уже не мог. По всей видимости, с него сняли статус неприкосновенности. Видно, начальство сильно обиделось на его несговорчивость, раз разрешило бить его без опасения попортить шкуру.