Охотник за смертью, стр. 133
Было хорошо.
Орнольф сдал ее родителям с рук на руки. Как забирал в марте, так и вернул. В целости и сохранности, как он сам сказал. Орнольф разговаривал с отцом Маришки очень уважительно, а отец с ним – как бы покровительственно, с нескрываемой за нее, Маришку, гордостью. Мол, а чего же вы ожидали, молодой человек, от нашей дочки, кроме выдающихся успехов в области этнографии?
Потом мама сказала, что Орнольф очень молод для научного руководителя, и, наверное, он большой ученый. А папа подтвердил, что, да, конечно, наверняка. И они расспрашивали Маришку, а она отвечала. Иногда невпопад. Мама осторожно поинтересовалась, не красит ли Орнольф волосы. И когда услышала, что нет, с явным облегчением вздохнула. Только заметила, что никогда не видела такого яркого рыжего цвета, прямо почти красного. А папа заговорил о неандертальцах и кроманьонцах. Кто-то из них был рыжим, папа не помнил точно, кто, но рассуждал уверенно, и ни мама, ни Маришка его не перебивали.
А потом, уже дома, она сказала, что их научная группа сделала очень важное открытие. Чисто случайное такое открытие. В общем, нашли что-то вроде клада, и им полагается двадцать пять процентов, и… да уж! Это сложно, оказывается, – обманывать родителей. Как-то… ну, неудобно. Однако Маришка выложила целую кучу бумажек и документов, подтверждающих, что да, она действительно имеет право на двадцать пять процентов от стоимости найденного клада, и в денежном эквиваленте это выражается солидной суммой, и деньги эти лежат на ее, Маришки, личном счете в банке. А как доказательство существования клада, присовокупила к документам еще и дареные шпильки.
Это все Орнольф.
То есть, это Паук. Они ведь много разговаривали, Паук и Маришка, чуть ли не каждую ночь трепались. Все больше о жизни. О реальной жизни, о которой Альгирдас ничего почти и не знал. Он все запомнил, оказывается, и был глубоко впечатлен «нечеловеческими» условиями, в которых Маришке приходится жить.
Господи, ну до чего же наивное существо Альгирдас Паук! Древний. Мудрый. До того смешной иногда… Ничего-то он не знает о людях.
Маришка, прощаясь, клятвенно пообещала ему, что теперь непременно будет жить в человеческих условиях. А раз обещала, надо делать.
Но мама, прежде всего тайком от самой Маришки, отправилась в УрИПЭ, дошла до самого Корнева и выяснила все насчет нежданно свалившихся денег. А Сергею Ивановичу ничего больше не оставалось, кроме как подтвердить версию Орнольфа. Куда бы он делся?
А потом, пока родители с удовольствием ходили по риэлторским конторам, пока они строили планы о том, как купят или построят домик за городом, пока занимались еще тысячей разных вещей, которыми, наверное, неизбежно приходится заниматься всем, на кого сваливаются вдруг деньги, Маришка без стеснения воспользовалась оформленными в феврале визами.
У нее был потрясный велик. Было свободное время. Были все необходимые документы, деньги и вагон волшебства в придачу.
Это было сумасшедшее лето!
Это было прекрасное лето!
Лучшее. И других таких, наверное, уже не будет.
Не будет.
Маришка сидела под пологом шатра из желто-бежевого шелка, смотрела на бежево-желтую пустыню, вспоминала лето и чувствовала, как все глубже и глубже погружается в густую, вязкую грусть.
У мамы с папой теперь был свой домик за городом, но совсем не такой, как они мечтали. Сейчас они жили в двухэтажном флигеле в саду Поместья, в полукилометре от громады Воратинклис. Там, конечно, было хорошо, безопасно и удобно, и очень красиво. Но что толку? Эту жизнь никак нельзя сравнивать с той, что была раньше. В обычном мире, среди обычных людей.
И мама все время приводила туда беженцев. Детишек каких-нибудь. Обычно детдомовских… прошлая жизнь, та, в которой Маришку убил милый детдомовский мальчик, ничему маму не научила, даже на бессознательном уровне – ничему.
Отец не возражал. Наоборот. Маришка несколько раз за эти полгода бывала в Поместье, и каждый раз родители заводили разговор о том, что лучше бы им перебраться в Воратинклис, а во флигеле можно было бы разместить детишек с воспитательницами. Вообще-то, там действительно могло поселиться человек тридцать, и понятно было, что мама с папой чувствуют себя, мягко говоря, неудобно, занимая вдвоем такой большой дом, в то время как множество беженцев с трудом размещаются в Воратинклис и в шатрах, расставленных в саду.
Только Альгирдас не желал ничего слышать об этом. Он говорил, что не понимает, почему родители Маришки должны жить вместе с другими смертными. Из каких таких соображений они не заслужили ничего лучше?
…Отдавая последние распоряжения рабам, разбивавшим лагерь, Паук несколько раз покосился на Маришку. Потом подошел и сел рядом, легко коснулся ее руки.
– Не грусти, Малышка. Я… напрасно ругал тебя. Но ты ведь грустишь не поэтому.
– Мне так жалко, – она судорожно вздохнула, чтобы не всхлипнуть, – так всех жалко, Альгирдас!
– Так и должно быть. Ты – женщина, женщины созданы для того, чтобы жалеть и любить.
– Женщины злые, Паук, ты даже не представляешь… женщины очень злые. Они… у нас… они даже сами умирали, только чтобы людей побольше убить. Взрывались. Дуры такие, если бы они знали, что будет – вот так… А мне так жа-алко…
Она все-таки разревелась, уткнувшись в плечо Альгирдасу. Как маленькая. А он молчал, только гладил ее по голове. И ничего не говорил.
Ни слова.
ГЛАВА 2
Через три дня Орнольф смог отчитаться перед Пауком о проделанной работе. Андрей, может, и не превзошел сам себя, но только потому, что парень и так был на голову выше большинства своих коллег по цеху. Сорок часов работы, напряженной, но для него вполне подъемной, и из лазарета выписали последнего заболевшего. Благие боги! Обычные целители, если они целители, а не шарлатаны, больше двух человек в день с подобными болезнями не принимают, а тут пятнадцать, причем большинство – детишки, к ним особый подход нужен, дополнительные усилия. Ничего, справился старший лейтенант, хоть и взопрел.
Редчайший дар у человека, а в ИПЭ его использовали как бойца – ну, не странные люди?
– Врач им все равно нужен, – сказал Орнольф, связавшись из поселка с Альгирдасом. – Лаки, здешний вождь, готов принять беженцев. Они тысячу человек возьмут безболезненно, а на такое количество одного шамана маловато. И, Хельг, Лаки согласен взять детей и стариков.
– Он хороший человек, этот Лаки, – ответил Паук, и Орнольфу не понравилось, как устало прозвучал его голос, – ладно, я понял. Сейчас свяжусь с Альбертом. Что у них с мертвецами?
– Все то же. Эйни, что мне сказать Кунице? Мы подключим их поселок к общей сети, или…
– Я побью тебя, Орнольф Гуннарссон, – Альгирдас заговорил гораздо бодрее. – Конечно я брошу к ним ниточку, но не смей…
– …называть тебя Эйни, – Орнольф кивнул, – как скажешь, Спайдербой.
Паук взрыкнул так, что если бы разговор не шел через паутину, Орнольфу заложило бы уши.
– Уже лучше, птаха, уже лучше. Что у вас?
– С-сидим, – прошипел Альгирдас, – лагерь разбили, до утра с места не сдвинемся. Зеленых этих, вроде бы, всех повыбили.
– Устал?
– Да нет… Дети устали.
– Я скоро вернусь, – пообещал Орнольф, разом отменяя намерение задержаться в поселке Лаки еще на недельку.
– Ты уж постарайся. Мне переводчик нужен, рыжий, я и половины слов, которые дети говорят, не понимаю. Они что-то знают об этих низших… которые не низшие вовсе, – Паук вздохнул. – Возвращайся поскорее, а?
– Послезавтра. А ты с утра отправь сюда Максима, пусть подготовит народ к приему новых поселенцев. И, любовь моя, пока меня нет рядом, не рискуй понапрасну, ладно?
Паук тихо рыкнул что-то, похожее на ругательство, и оборвал связь. Это было его вариантом слов «я тоже тебя люблю», так что Орнольф лишь улыбнулся на эту выходку. Поймал внимательный взгляд старлея Панкрашина и кивнул: