Карантин, стр. 24

Она смотрит на меня язвительно, как бы ожидая, что я сейчас вскочу на стол и публично отрекусь на веки вечные от подавления аппетита, ибо предупрежден о тех ужасных последствиях, которые оно может иметь. У меня не хватает духа сказать ей, что ее предупреждения запоздали – по всем пунктам.

Я говорю:

– Все, что вы делаете, вас изменяет. Вы поели – и стали уже другим человеком. Вы не поели – и тоже стали другим человеком. Брызгание лекарством в горло делает вас другой. Какая разница, применять мод, чтобы отключить голод, или применять лекарство, чтобы отключить боль? Это одно и то же.

Она качает головой:

– Так можно все упростить до абсурда. Все имеет свои "крайние и умеренные формы, и вы всегда можете сказать, что это, в сущности, «одно и то же». Но нейронные моды и анальгин – не одно и то же. Потому что моды изменяют главные человеческие ценности...

– А пока не было модов, они не менялись?

– Медленно. И только по серьезным причинам.

– Иногда и по несерьезным. Или вообще без причин. Разве обыкновенный человек разрабатывает для себя во всех деталях некую этическую систему, а потом живет строго по ней, по ходу дела исправляя замеченные ошибки? Так не бывает. Большинство людей просто действуют, по обстановке, а их характер формируется вообще без их участия. Так почему они не имеют права себя изменить – если это сделает их счастливее?

– Но кто становится счастливее? Тот, кто прибег к моду, превращается в другого человека.

– Это старо. Изменение равно самоубийству.

– Что ж, может быть, так оно и есть. – Она неожиданно смеется. – Наверное, то, что я говорю, звучит жутко лицемерно. Если маленькая нравственная хирургия создает новую личность, то я, с моим единственным и неповторимым модом, вообще отношусь к другому биологическому виду...

Я быстро прерываю ее:

– Здесь вы не должны об этом говорить.

Она хмурится:

– Почему? Ведь это ресторан нашей фирмы, здесь только сотрудники ПСИ.

– В здании идет работа по двадцати трем проектам. У разных сотрудников допуск к разным проектам. Вы должны иметь это в виду.

– Я только сказала, что...

– Я знаю, что вы сказали. Я прошу прощения, но моя работа заключается и в обеспечении секретности.

Она, кажется, собирается не на шутку рассердиться, но затем говорит:

– Ну что ж, мне так даже удобнее.

– В каком смысле?

– Лучше я буду считать, что вы здесь для того, чтобы я не болтала лишнего, чем думать, что мне действительно необходим телохранитель.

Ее квартира находится в самой сердцевине здания. В ней нет окон (большой плюс с точки зрения безопасности), их заменяют голограммы реального времени с таким реалистичным изображением, что от настоящих окон не отличишь. Я быстро обыскиваю комнаты и убеждаюсь, что в них никто не прячется. Тщательный поиск микророботов занял бы неделю и обошелся бы в сотни тысяч долларов. О вирусах и наномашинах и говорить нечего.

Пожелав мисс Чунь спокойной ночи, я сижу в прихожей и наблюдаю за входом. Внутри тишина – наверное, она читает. Если в соседних квартирах что-то и происходит, изоляция гасит все звуки. Даже кондиционер работает бесшумно. Доносится только слабое жужжание каких-то насекомых – наверняка синтезированное. Из каких-то псевдопсихологических соображений его транслируют по всему зданию – чтобы мы могли в душе слиться с первозданной природой Арнемленда. Вроде бы беспорядочный шум, но на самом деле тщательно подобранный так, чтобы никого не раздражать. «Н3» отсекает его без всяких усилий. Я глубже погружаюсь в режим наблюдения. Часы идут за часами, а потом приходит Ли, чтобы сменить меня.

Речитатив Чунь По Квай вторгается в мои сны. Я приказываю «Боссу» отфильтровать его, но он все просачивается, меняя обличья. Беспорядочная телеграфия точек и тире пронизывает каждый звук, каждое движение, каждый ритм. Вот я, еще мальчишка, веду баскетбольный мяч по площадке, меняя руки – правая, левая, правая, правая, левая, правая, левая, правая, левая, левая, левая... Вот шахтный робот на складе (о нем вообще вспоминать запрещено), то выезжает из контейнера, то вкатывается обратно...

Отказывает «Н3», отказывает «Босс»... Может, у меня опухоль мозга? Я тестирую все моды, которые сидят у меня в черепе. Все докладывают, что полностью исправны.

Эксперимент продолжается, день за днем, без видимого прогресса. По Квай объявляет результаты так же спокойно, как раньше, но вне комнаты 619 ее обычная жизнерадостность начинает приобретать оттенок защитной реакции. Я быстро прихожу к выводу, что лучше не обсуждать с ней ход работы. Что касается Люнь, Лу и Цзе, для меня остается загадкой, что они думают, – они все время спорят друг с другом, говоря при этом по-английски, но на недоступном мне научном жаргоне. Не может быть и речи, чтобы поинтересоваться у них, как успехи, – для них я не более чем элемент охранной сигнализации, что-то вроде камеры на потолке, а ведь никому не приходит в голову держать ее в курсе дела. Это правильно. Так и должно быть.

Тем не менее однажды, придя вечером на дежурство, я оказываюсь в лифте вдвоем с доктором Лу. Он кивает мне и с заметной неловкостью спрашивает:

– Ну, как тебе нравится работа. Ник?

Я потрясен тем, что он, оказывается, знает мое имя:

– Все в порядке.

– Это хорошо. Я слышал, тебя завербовали... не как других.

Я не отвечаю. Раз мне нельзя даже упоминать о МБР, то уж болтать о моде верности и о том, как его установили, – тем более.

Мы быстро доезжаем до шестого этажа. Прежде чем двери открываются, он тихо говорит:

– Меня тоже.

Он выходит первым, не оглядываясь, идет через проходную. Я молча иду в нескольких шагах позади него по коридору и почему-то чувствую себя заговорщиком.

Глава 7

«Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Вниз. Вверх».

Десять «вверх» подряд попадается довольно редко, но это еще ничего не значит. Подбросьте монету десять раз – вероятность того, что все десять раз выпадет орел, меньше одной тысячной. Но если вы подбросите монету девятьсот раз, то уже с вероятностью одна треть хотя бы раз получите десять орлов подряд. При девяти тысячах бросаний вероятность этого возрастет почти до девяноста девяти процентов.

Я смотрю на гистограммы. После серии из десяти успешных отклонений некоторые из них отчетливо исказились, но уже видно, как они постепенно возвращаются к своей обычной форме.

Я уже давно перестал делать вид, что не обращаю внимания на ход экспериментов. Чем больше стараешься о них не думать, тем сильнее искушение. В конце концов, если произойдет немыслимое, и кто-то, проникнув сквозь все внешние контрольные пункты, ворвется в комнату 619, я среагирую ничуть не медленнее, чем обычно, даже если позволю себе уловить еще один иллюзорный ритм в напевном бормотании По Квай. В подобных компромиссах есть что-то еретическое, ведь моды настройки для того и нужны, чтобы поддерживать именно оптимальную, а не какую-то другую бдительность. Но раз в конструкции «Н3» есть явная ошибка, понятие оптимальности приобретает несколько иной смысл, и мне остается только смириться с этим. Ли и я доложили Тонгу о возникшей проблеме с модом, но ничего не изменилось. Ни «Аксон» (производитель «Н3» и «Стража»), ни ПСИ с ее огромным опытом создания нейромодов не станут тратить кучу времени и денег на поиск такого странного дефекта.

«Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вверх. Вниз. Вверх. Вверх. Вниз».

Шестнадцать! Новый рекорд. Я подставляю числа в маленькую программку, которую написал для «Фон Неймана». Я присутствовал при сорока одном пятнадцатиминутном сеансе, что составляет тридцать шесть тысяч девятьсот испытаний, то есть вероятность случайного выпадения серии из шестнадцати успешных испытаний примерно двадцать пять процентов. Но обдумывать этот результат уже некогда: