Лисица на чердаке, стр. 15

Огастин не спросил его, зачем он тратит время на чтение всех этих давно забытых немецких метафизиков, понимая, что, возможно, он этого и не делает. В молчании они снова наполнили бокалы.

— Политики! — сказал Джереми. — Они полностью отождествляют свои личные интересы с интересами страны. — Довольный своим изречением, он позволил легкой, сардонической усмешке пробежать по его губам. — Наши несгибаемые Гилберты — они столь незапятнанно чисты, столь далеки от фаворитизма, что принесут в жертву друга с такой же легкостью, как и врага… если на карту будет поставлена их карьера. Мне жаль Мэри!

В Оксфорде (этой обители юных душ, горящих чистым белым пламенем) все были согласны с тем, что только примитивный ум может стремиться к власти или даже принять ее, если она будет ему навязана. Под «задатками вождя», сказал однажды Дуглас Мосс, всегда скрывается Untermensch [3]. «Честолюбие — главный недуг убогого ума». Ну и так далее. Если даже Огастин сам не пользовался такого рода словарем, то это были именно те суждения, которые находили горячий отклик в его душе. В глазах Огастина даже самые честные государственные деятели и политики были в лучшем случае чем-то вроде коммунальных чернорабочих — вроде, к примеру сказать, ассенизаторов, исполняющих ту мерзкую работу, от которой приличные люди могут быть благодаря им избавлены. И пока система государственного управления не испортится и не начнет смердеть, рядовой гражданин вообще не обязан помнить о ее существовании…

А Гилберт был членом парламента! Огастину глубоко претило то, что его сестра так унизила себя этим браком с представителем презренной касты «ассенизаторов». И теперь с естественной неотвратимостью у нее самой начали появляться такие же, как у них, мысли.

— Мне жаль Мэри! — повторил Джереми. Затем его внезапно осенила утешительная мысль. — А быть может, это просто признак приближающейся старости? — милосердно предположил он. — Сколько, кстати сказать, ей лет?

Огастин вынужден был признаться, что его сестре уже стукнуло двадцать шесть, и Джереми удрученно покачал головой. В конце концов — для обоих молодых людей это было совершенно очевидно — ни один интеллект не может не утратить своей остроты после двадцати четырех — двадцати пяти лет.

— Eheu fugaces… [4] — со вздохом произнес двадцатидвухлетний Джереми. — Пододвинь-ка мне, графин, старина.

На некоторое время воцарилось молчание.

Оставшись в гостиной одна за чашкой кофе после того, как миссис Уинтер ушла, Мэри начала размышлять. Такие друзья, как Джереми, становятся теперь Огастину уже не по возрасту, если, конечно, Джереми не повзрослеет, в чем она, откровенно говоря, сомневалась.

Милый Огастин! Какую странную отшельническую жизнь он для себя избрал… Сейчас, правда, его без дальних разговоров вытащат на люди: следствие, репортеры… А быть может, оно и к лучшему? Мэри была убеждена в незаурядной одаренности брата. Если бы только он нашел применение своим талантам!

Мэри вздохнула. Природа так же расточительно плодит впустую многообещающих молодых людей, как икру с ее множеством икринок. И дело не только в том, что их потом убивают на войне. Ведь сколько юных дарований просто сходят на нет в среднем возрасте — больше, чем их уносит война или внезапная смерть. Так что же дает ей право надеяться, что ее обожаемый юный брат, которым она так восхищается, окажется той единственной икринкой из миллиона обреченных, которой суждено выжить и развиться?

Мэри поставила на стол недопитую чашку: у кофе был какой-то горький привкус… Неужели она снова беременна! Самое, в сущности, время, если учитывать интересы Полли. Через два-три дня все выяснится…

Если это будет мальчик, то все — и сестринское обожание и преклонение — повторится снова… Только на этот раз в лице маленькой Полли.

В столовой затянувшееся молчание было наконец нарушено.

— А этот ребенок… — несколько неуверенно начал Джереми. — Эта девочка… Она из высшего круга, как тебе показалось?

От неожиданности Огастин вздрогнул и побледнел.

— Трудно сказать, — отвечал он с запинкой. — Нет, пожалуй, что нет.

— Слава богу! — с облегчением произнес Джереми. — Хоть на том спасибо.

Кровь прихлынула к лицу Огастина.

— Джереми! — сказал он как можно мягче. — Это же свинство так говорить!

Джереми тоже бросило в краску — он ужаснулся собственных слов.

— Черт побери, ты прав! — честно признался он. Однако мало-помалу обычное самообладание вернулось к нему: — Но ты понимаешь, я просто хотел сказать, что она не нашего, так сказать… рода-племени… и это воспринимается как-то по-другому. Не так, как что-то родное, свое, близкое…

И в то же мгновение одна и та же мысль поразила обоих: «А что, если бы это была Полли?»

Огастин вскочил и резким движением всадил стеклянную пробку в горлышко графина.

— Мы забыли про нашу даму! — жестко сказал он, направляясь к двери.

19

Они нашли Мэри в гостиной: она поджидала их, чтобы напоить остывшим кофе, а пока что перелистывала «Знаменитых викторианцев» Литтона Стрейчи.

— Но единственными по-настоящему знаменитыми викторианцами были только Маркс, Фрейд и Эйнштейн! — сказал Джереми. — Люди, о существовании которых бедняжка Литтон, вероятнее всего, даже и не слышал. И самым великим из них, как мне сдается, был Фрейд.

— Мне кажется, с времен Конфуция, Будды и Пифагора больше не было трех великих людей, которые бы жили одновременно, — заметила Мэри, явно увлекаясь разговором.

— Очень уместная параллель, — сказал Джереми. — Общественный деятель, духовная личность и математик…

— Сахару, — предложила Мэри.

— Но Фрейд… — начал было Огастин и умолк, ошеломленный неожиданно осенившей его мыслью. Фрейд — это же величайшее откровение! И значит, он, Огастин, был прав тогда, в бильярдной: его поколение в самом деле нечто абсолютно новое — благодаря Фрейду возникло поколение совершенно новых человеческих существ. Потому что это первое поколение во всей — от пещеры до кафедрального собора — истории человечества, полностью утратившее понятие греха. Поступки людей не рассматриваются теперь как «праведные» и «неправедные», а лишь как общественные и антиобщественные, как проявление личности или ее крах…

— …Но это оставляет нас с двумя дихотомиями вместо одной, — услышал он голос Джереми, — и порой они могут прийти в столкновение…

Вскоре они снова с головой погрузились в спор. Но в одном Огастин и Джереми были согласны: их поколение освободилось даже от необходимости активного евангелистского атеизма, ибо сама идея «бога» оставалась теперь за гранью «веры» или «безверия». «Бог», как и «грех», перестали быть проблемами, потому что Фрейд аналитически объяснил возникновение этих понятий в историческом аспекте — он показал, что они не более как проявление примитивной психологической ущербности, от которой человечество в процессе своего роста сумело избавиться, после того как ей было дано объяснение.

— Совесть — это операбельная злокачественная опухоль…

В век неограниченного прогресса и свершений, который уже забрезжил впереди, самые эти слова «бог» и «вина» должны отмереть и рано или поздно исчезнуть из языка. Люди по-прежнему будут от природы тяготеть к тому, что принято называть «добром», но само понятие это, лишившись своего словесного обозначения, будет утрачено.

Мэри тем временем не сидела сложа руки — она стегала одеяло, простое, крестьянское одеяльце для Полли. Внезапно она нахмурилась. А что, если эта девочка (маленькая племянница миссис Уинтер) окажется верующей? Ведь ее отец как будто поп-расстрига? Прежде чем давать согласие, ей следовало бы подумать о том, подходящая ли это компания для Полли.