Длинная тень, стр. 57

Когда они отъехали, Руперт сказал:

– Мама, расскажи мне опять о принце и об осаде Бреда.

Но Хлорис, взглянув на отрешенное лицо хозяйки, тихонько тронула его за руку, покачивая головой.

Ужин в доме принца Руперта в Спрингс Гарденс, рядом с дворцом Уайтхолла, был очень веселым. Они сходили в театр на последний спектакль Пэг. С ними в ложе сидели герцог и герцогиня Йоркские, сын принца Руперта Дадли, который вернулся из Виндзора и опять поселился в Тауэре, где изучал военную инженерию под руководством сэра Джона Мура. Дадли приветствовал Аннунсиату с уважением и большим энтузиазмом, и она ответила ему очень тепло. Это был очаровательный шестнадцатилетний молодой человек, немного похожий на отца: такие же темные глаза, но масса мягких золотых волос. Он был честным и открытым, как и отец, но не обладал его темпераментом. Все очень любили юношу. Аннунсиата находила удивительным, что принц Руперт так настойчиво подталкивал его к карьере военного, что вовсе не соответствовало мягкому характеру Дадли, никак не сочетавшемуся с войной и убийствами.

После представления они подождали, пока Пэг переоденется, затем вернулись в Спрингс Гарденс поужинать, а потом Пэг пела им до тех пор, пока не пожаловалась на усталость. Тогда они сели за карточные игры. Пэг очень нравилась игра в гамблинг, которую любили все актрисы, поэтому Аннунсиата вынуждена была расстаться с несколькими гинеями, пока не сочла возможным прибегнуть к извинениям. Принц показался ей очень усталым. Она со всеми попрощалась, и Дадли проводил ее до кареты.

На следующее утро Аннунсиата долго оставалась в постели, поскольку вечером Нелли Гвин устраивала прием, на который она приняла приглашение потому, что там должен быть король с мадам Кэруэль, а отказать себе в удовольствии понаблюдать, как Нелли цепляет ее, было невозможно. Аннунсиата мирно расположилась среди своей почты и собак, но тут в комнату вошла Хлорис, за ней Берч, потом Хьюго, и она с болезненным замиранием сердца поняла: произошло что-то ужасное.

– Госпожа, – сказала Хлорис, – из Спрингс Гарденс пришло сообщение. Принц Руперт болен.

– Пэг сказала, что вы отказались от кровопускания, – сказала Аннунсиата, нежно держа принца за руку.

Его лицо покраснело от жара и было потным от боли. Сердце Аннунсиаты бешено колотилось, отдаваясь во всем теле, чутко подсказывая страшную правду. Принц слегка улыбнулся.

– Я знаю, что кровопускание считается средством от всех болезней, но не верю в это.

– Может быть, примете лекарство, которое назначил доктор? Пэг сказала, что это лишь травы и ничего больше.

– Приму для ее спокойствия, – ответил принц, и Аннунсиата сильнее сжала его руку, понимая, что он уже ни на что не надеется.

– Пожалуйста, – сказала она, – пожалуйста... – голос отказал ей, комок в горле давил все сильнее, мешая проглотить слезы.

– Моя дорогая, – начал он, – Аннунсиата...

– Пожалуйста, не покидайте нас, – сказала она. – Как же мы будем без вас жить?

Лихорадка приходила и уходила, с каждым разом унося все больше сил. У Руперта был плеврит, да и старая рана головы причиняла ему сильную боль. Пришел лорд Кравен, его старинный друг, и на второй день принц подписал завещание, назначая его доверенным и исполнителем последней воли. Лорд Кравен рыдал, его глаза затуманились и покраснели от слез.

– Много, много лет назад я обещал твоей матери, что буду приглядывать за ее семьей, – сказал он умирающему. – Я никогда не думал, что переживу всех.

Двадцать восьмого его силы начали таять с катастрофической быстротой. Весь день рядом были Аннунсиата и Кравен, Дадли и Пэг. Руперта и Руперту в комнату не впускали. Постоянно приходили посетители справиться о здоровье принца. Просыпаясь, – а из-за слабости спал он много – принц находился в ясном сознании, но говорил очень мало и вяло, сил на разговоры у него не было. Открывая глаза, он оглядывал присутствующих, всматриваясь в любимые лица, и если кого-то не находил, начинал беспокоиться. Когда наступила ночь и он уснул, Аннунсиата с Дадли убедили совершенно измученную Пэг немного поспать. Сначала она отказывалась, но, когда Дадли устроил ей постель в прилегающей гардеробной, сдалась, тут же провалилась в тяжелый сон и проснулась сразу после полуночи, в среду двадцать девятого числа. Она вошла в комнату, щурясь от яркого света свечей. Принц все еще спокойно спал, дыхание было очень легким, лихорадка на время оставила его. Пэг заставила Аннунсиату тоже прилечь, хотя та и отказывалась, ссылаясь на то, что вряд ли сможет уснуть, но, едва коснувшись подушки, погрузилась в глубокий сон.

Она проснулась от света. В дверном проеме стоял Дадли, такой юный и такой одинокий. Аннунсиата вскочила и прочитала в его глазах ответ на свой вопрос, тс самые слова, которые ни он, ни она не могли произнести вслух. Наконец она спросила:

– Который час?

– Около шести, – ответил он.

Боль в горле стала невыносимой, и она отвернулась к окну. За окном было темным-темно, без единого намека на рассвет. Стоял ноябрь, приближаясь к самому короткому дню.

Принц не был католиком, но Аннунсиата преклонила колени у кровати, чтобы помолиться за него, за его душу, потому что Бог должен любить его больше всех – ведь он всегда был таким справедливым, честным, любящим. Ей не хотелось смотреть на мертвого Руперта – она запомнит его живым, таким, каким любила. Аннунсиата закрыла глаза, и ей показалось, что в этой темноте он совсем рядом с ней.

– Господи, прими его и причисли к славному сообществу святых!..

За окном дрозд неуверенно вывел первую трель, оповещая о скором рассвете.

Накануне Рождества Дадли приехал в Чельмсфорд-хаус. Двор все еще был в трауре. Дом казался закрытым на все замки, но его тут же впустили в кабинет графини, сидевшей у окна. На коленях лежала работа, но руки не прикасались к ней, и казалось, что она сидит вот так, без движения, бесцельно смотря в сад, очень давно. Стоял серый декабрьский день, медленно тянувшийся от сумерек до сумерек, без яркого дневного света, а небо было низким и тяжелым, как туман. Графиня, вся в черном, с распущенными волосами и без всяких украшений, была очень бледна и казалась совсем юной. Повернувшись к Дадли, она не сразу поняла, кто это. Сходство с его отцом было так велико, что в груди юноши что-то сильно сжалось. Дадли вспомнил портрет отца, написанный в 1642 году Хонторстом, который висел во дворце его тетки Софии. Аннунсиата вполне могла быть близнецом человека с того портрета. Это удивляло его всегда, с тех пор, как он впервые увидел ее, ломая голову, кем же она приходится покойному отцу. Дадли точно знал, что он никогда этого не выяснит. Графиня поднялась и подошла к нему поздороваться, и Дадли увидел, что она плачет. Ему захотелось побыстрее уйти, чтобы не заплакать самому.

– Я разбирал его вещи, помогая лорду Кравену. И нашел вот что. Мне кажется, он хотел бы, чтобы это осталось у вас.

Аннунсиата взяла бархатный футляр, положила на ладонь и раскрыла. На ладони лежала удивительной красоты вещица: вставка из слоновой кости в золотом обрамлении, на которой мастерской рукой художника Самуэля Купера был написан миниатюрный портрет юной девушки, напоминающей Аннунсиату в молодости. Она вопросительно посмотрела на Дадли.

– Я думаю, ему бы хотелось, чтобы это было у вас, – повторил он.

Она долго смотрела на портрет, затем сжала его в кулаке, и тень улыбки тронула ее губы.

– Спасибо, – поблагодарила она.

Глава 14

В студии Чельмсфорд-хаус Руперт Морлэнд пытался скрасить свое существование, считая жемчужины на рукоятке меча, кроме которых он практически ничего не видел. Было почти невозможно столько времени находиться без движения, но, как только он пытался шевельнуться, мать тут же одергивала его:

– Руперт, успокойся, стой смирно.

А мистер Виссинг вздыхал, словно его терпение подвергалось жестоким испытаниям. Казалось, матери ничего не стоит сохранять свою позу, но она-то стояла, а это легче. На этом портрете она стояла, одной рукой небрежно опираясь на подставку, а он, преклонив колено у ее ног, протягивал ей меч рукояткой вперед. Аннунсиата просила Виссинга, чтобы на портрете были изображены и ее спаниели, и мастер не смог отказать ей. Руперт думал о том, насколько спаниели счастливее – им не приходится позировать. Он на несколько минут забыл о затекших коленях, размышляя над тем, как заставить собак делать это, и решил, что написать их можно только во время их сна, если так уж необходимо, чтобы портрет соответствовал жизни.