Шоколад, стр. 56

Каро я сказал, что церковь не поддержит её кампанию против праздника шоколада. Я тоже не стану. Неужели она не понимает? Своим поступком Мускат дискредитировал весь городской совет. На этот раз он уж слишком распоясался, наделал слишком много шуму. Видели бы они его красное, обезображенное ненавистью и безумием лицо. Одно дело просто знать — знать втайне, — что мужчина бьёт свою жену. Но когда воочию видишь это зверство… Нет. Такого позора он не переживёт. Каро уже заявляет всем, что она давно раскусила его, давно распознала его истинную натуру. Надо же, так обмануться, так обмануться в человеке! Оправдывается, как может, стараясь отмежеваться от него. Я тоже. Мы слишком тесно с ним общались, говорю я ей. Использовали его в своих целях, когда в том возникала необходимость. Отныне следует держаться от него подальше. Чтобы не скомпрометировать себя. Про другое происшествие, с речными цыганами, я умолчал, но оно тоже нейдёт у меня из головы. Арманда что-то подозревает. И, имея против меня зуб, вполне способна поделиться своими подозрениями со всем городом. И тогда всплывёт тот — давний — случай, о котором никто уже не помнит. Кроме неё… Нет. Я беспомощен. Хуже того, теперь я должен примириться с праздником шоколада. Иначе пойдут разговоры, и, как знать, чем всё это может кончиться. Завтра я буду вынужден проповедовать терпимость, чтобы изменить настрой людей, повернуть вспять волну, которую поднял. Оставшиеся листовки я сожгу. Плакаты, предназначенные для распространения на всём протяжении от Ланскне до Монтобана, тоже уничтожу. У меня разрывается сердце, pere, но выхода нет. Скандал погубит меня.

Начинается Страстная неделя. Всего одна неделя до её праздника. Она победила, pere. Победила. Теперь только чудо спасёт нас.

Глава 34

От Муската по-прежнему ни слуху ни духу. Жозефина почти весь понедельник просидела в «Миндале», но вчера утром решила вернуться в кафе. На этот раз с ней пошёл Ру, но там никого, царит полный хаос. По-видимому, молва оказалась верной. Мускат уехал. Ру, доделавший спальню Анук на чердаке, уже начал приводить в порядок кафе. Врезал новые замки, содрал с пола старый линолеум и грязные занавески с окон. Немного труда, утверждает он, — побелить шершавые стены, подкрасить и покрыть лаком поцарапанную мебель, всё вымыть с мылом, — и кафе засияет, преобразится в светлое гостеприимное заведение. Он вызвался сделать ремонт бесплатно, но Жозефина об этом и слышать не желает. Мускат, разумеется, опустошил их семейную копилку, но у неё есть собственные небольшие сбережения, а новое кафе, она уверена, будет приносить неплохой доход. Выцветшую вывеску «Кафе „Республика“», прибитую над входом тридцать пять лет назад, сменила другая, сделанная на лесопилке Клэрмона, с написанным от руки названием «Кафе „Марод“». Над дверью также появился яркий навес в красно-белую полоску — такой же, как у меня. Резко потеплело, и герань, посаженная Нарсиссом в железных ящиках для растений, быстро разрослась, расцвела, украшая алыми бутонами окна и наружные стены. Арманда любуется кафе Жозефины из своего сада у подножия холма.

— Она — умница, — говорит мне старушка присущим ей грубоватым тоном. — Теперь прекрасно заживёт без своего алкаша.

Ру временно переселился в одну из свободных комнат кафе, а Люк занял его место подле Арманды, к глубокому неудовольствию матери.

— Тебе нельзя там жить, — визгливо выговаривает она ему. Я стою на площади и вижу, как они идут из церкви: он — в воскресном костюме, она — в одном из своих бесчисленных костюмов-двоек пастельных тонов. Её волосы уложены под шёлковый шарф, завязанный на голове узлом.

— Только до дня р-рождения. — Он вежлив, но непреклонен. — А то она ведь с-совсем одна. Вдруг с н-ней опять случится п-приступ.

— Вздор! — безапелляционно заявляет она. — Я объясню тебе, что она делает. Просто пытается вбить клин между нами. Я запрещаю тебе, категорически запрещаю ночевать у неё эту неделю. Что касается её абсурдной затеи с вечеринкой…

— Ты не должна мне з-запрещать, m-maman.

— Это почему же? Ты — мой сын, чёрт возьми, и я не желаю слышать, что тебе приятней повиноваться безумной старухе, чем собственной матери! — В её глазах блестят сердитые слёзы, голос дрожит.

— Успокойся, maman. — Нытьё матери его не трогает, но он обнимает её за плечи. — Это же не надолго. Только до дня рождения. О-обещаю. Кстати, ты тоже приглашена. Она будет счастлива, если ты п-придёшь.

— Я не желаю там быть! — Голос у неё капризный и слезливый, как у переутомившегося ребёнка.

Люк пожимает плечами.

— Ну не приходи. Только потом н-не обижайся, что она отказывается считаться с твоими желаниями.

Каролина смотрит на сына.

— Это ты к чему?

— К тому, что я мог бы у-уговорить её. У-убедить. — Он — умный мальчик, знает свою мать. Понимает её лучше, чем она о том подозревает. — М-мог бы уломать. Но если ты даже п-попытаться не хочешь…

— Я этого не говорила. — Поддавшись внезапному порыву, она крепко обнимает сына. — Ах ты, моя умница. — Хорошее настроение вернулось к ней. — Ты ведь поможешь, правда? — Она звонко чмокнула его в щёку. Люк терпеливо сносит её ласки. — Мой хороший, умный мальчик, — с нежностью в голосе повторяет она, и они рука об руку продолжают путь. Люк, уже выше матери, смотрит на неё сверху вниз внимательным взглядом, как снисходительный родитель на непослушного ребёнка.

О да, он хорошо её изучил.

Теперь, когда у Жозефины появились собственные заботы, я вынуждена фактически одна вести приготовления к празднику шоколада. К счастью, большая часть работы уже выполнена. Осталось упаковать несколько десятков коробочек. Я тружусь вечерами — делаю пирожные и трюфели, пряничные колокольчики и позолоченные pains d'epices. Мне, конечно, недостаёт ловких рук Жозефины, в совершенстве освоившей искусство упаковки и украшения готовых сладостей, но Анук помогает как может, расправляет целлофановые рюшки и налепляет шёлковые розочки на бесчисленные саше.

Уличная витрина, в которой я выкладываю праздничную экспозицию, временно затянута белой папиросной бумагой, и теперь снаружи магазин выглядит почти так же, как в день нашего приезда. Анук украсила бумажную ширму фигурками из яиц и животными, вырезанными из цветной бумаги, а в центр поместила большой плакат, гласящий:

Начались школьные каникулы, и площадь теперь кишит детьми. Они то и дело прижимаются носами к затянутому стеклу в надежде узреть, как идут приготовления к празднику. Я уже набрала заказов на восемь тысяч франков — некоторые поступили аж из Монтобана и даже из Ажена, — а спрос по-прежнему не падает, так что магазин сейчас пустует редко. Очевидно, пропаганда Каро не возымела действия. По словам Гийома, Рейно заверил прихожан, что праздник шоколада, что бы ни трепали злые языки, проводится с его полного благословения. Даже я порой замечаю, как он наблюдает за мной из маленького окна своего дома. Его голодные глаза пылают ненавистью. Я знаю, что он желает мне зла, но что-то мешает ему выпустить жало. Я пыталась выяснить это у Арманды, — ей известно больше, чем она рассказывает, — но старушка в ответ лишь качает головой.

— Дела давно минувших дней, — уклончиво говорит она. — А я дряхлею, память подводит.

И тут же начинает расспрашивать о меню, которое я составила на её день рождения, заранее нахваливает каждое блюдо, вносит дополнения. Паста из трюфелей, волованы с грибами, приготовленные в вине со сливками и лисичками на гарнир, жареные лангустины с рокет-салатом, пять видов шоколадного торта, все её любимые, шоколадное мороженое домашнего приготовления… Глаза Арманды сияют радостью и озорством.

— В молодости никогда не устраивала вечеринок, — объясняет она. — Ни разу. Однажды ездила на танцы, в Монтобан, с одним парнем с побережья. Уж какой был красавчик. Чернявый, как патока, и такой же слащавый. Мы пили шампанское, ели клубничное мороженое, танцевали… — Она вздохнула. — Видела бы ты меня тогда, Вианн. Теперь в это трудно поверить. Он говорил, что я — вылитая Грета Гарбо. Льстил мне. И мы оба сделали вид, будто верим, что он говорит от чистого сердца. — Старушка усмехнулась. — Жениться на мне он, естественно, не собирался. Все они такие, — философски заметила она.