И все они – создания природы, стр. 32

Боюсь, этот эпизод не делает мне особой чести. Едва я одолел по-любительски примерно полмили, как снова пошел снег. Нет, это была не вьюга, но тем не менее вокруг меня словно задернулись белые занавески, скрывая окружающий мир. Идти дальше не имело смысла, так как я попросту не знал куда. В круговерти хлопьев чувство направления совсем мне изменило. Не скрою, я перепугался. Прищурив глаза, я застыл на месте в холодной пустоте и пытался вообразить, что со мной будет, если в ближайшие минуты не развиднеется. Собственно говоря, я задумываюсь об этом даже теперь. Ведь мне ничего не стоило сбиться с пути, а вокруг на десяток миль практически не было никакого жилья.

Но вопрос этот остался навсегда без ответа, потому что снег вдруг прекратил валить, я с бьющимся сердцем посмотрел по сторонам и с неизъяснимым облегчением увидел в белой дали темный мазок – крышу моей машины. Я заскользил к ней с быстротой, не посрамившей бы и чемпиона Белой Олимпиады, и вглядывался в свой путеводный знак с таким напряжением, что глаза на лоб полезли.

Я бросил лыжи на заднее сиденье, радостно включил мотор и покатил вниз с Деннор-Банка, но пульс у меня стал более или менее нормальным, только когда я уже почти добрался до Дарроуби.

– Берт, – сказал я в телефонную трубку. – Мне страшно жаль, но я не сумел до вас добраться. Попал в снегопад и должен был повернуть назад.

– И правильно сделали. У меня сердце не на месте было. Тут ведь не один человек с пути сбивался, да и замерзал в метель-то. Я уж ругал себя, что сразу вас не отговорил.

Он помолчал и добавил уныло:

– Был бы какой ни есть другой способ, чтобы у Полли молоко пошло!

При его словах в моей памяти вдруг вспыхнула картина: я удаляю послед, а в пол бьют четыре белые струи. И… да-да! Когда обследуешь матку у свиньи, происходит то же самое.

– Способ-то есть, – брякнул я.

– Это какой же?

– Берт, вам доводилось залезать в свинью?

– А?

– Ну, ощупывать ее изнутри?

– Э… Поросячью постельку, что ли?

– Именно.

– Нет уж. Ваша такая профессия, а мне-то зачем?

– А вот вы попробуйте. Возьмите теплой воды, мыло…

– Погодите, мистер Хэрриот. Поросят в ней не осталось, это я вам точно говорю.

– Знаю, Берт, но сделайте по-моему. Руку намыльте как следует, до плеча, и если есть у вас дома что-нибудь обеззараживающее, обязательно добавьте его к воде. Затем вводите руку, пока не доберетесь до шейки. Она ведь только что опоросилась, значит, шейка еще открыта. Введите палец внутрь и немножко пощекочите поросячью постельку.

– А, черт, не нравится мне это. И чего ради?

– Очень часто в результате начинает идти молоко. Вот ради чего. Ну, беритесь за дело.

Я повесил трубку и пошел обедать. Джимми по обыкновению засыпал меня вопросами, но отвечал я рассеянно, и Хелен все чаще на меня поглядывала. Она догадывалась, что меня что-то расстроило и, конечно, нисколько не удивилась, когда на звонок телефона я сорвался со стула, как ошпаренный.

Звонил Берт. Он словно бы никак не мог отдышаться, но в его голосе звучало торжество.

– Подействовало, мистер Хэрриот! Я пощекотал, как вы велели, а потом потрогал соски. Еще минуту назад все были сухие, а тут молоко сразу брызнуло. Прямо колдовство!

– А поросята сосут?

– Спрашиваете! Они друг друга знай отпихивали, да без толку, а тут улеглись рядком и сосут, стараются. Смотреть приятно.

– Вот и чудесно! – сказал я. – Только победу праздновать рано. Конечно, очень хорошо, что они все-таки напились материнского молока, но оно почти наверное перестанет идти к утру, а то и нынче вечером. Придется вам тогда снова ее пощекотать.

– Будь оно неладно! – Радость в голосе Берта заметно поугасла. – А я уж думал, конец делу.

Бедняге пришлось проделать эту непривычную процедуру несколько раз. Собственно говоря, молоко у Полли так нормально и не пошло, но поросята все-таки получали необходимую пищу, пока не перешли на искусственное кормление. Ни один не погиб.

Снежные заносы 1947 года оказались прологом к великолепному лету, однако в конце апреля верхние склоны все еще были исчирканы белыми полосами вдоль стенок, выступавших над зеленеющим дерном, словно ребра гигантского зверя. Дороги, впрочем, освободились полностью, и когда Берт вызвал меня к заболевшей телке, я добрался до фермы без всяких приключений.

Едва я кончил возиться с телкой, как Тесс потащила меня посмотреть на свою обожаемую Полли с семейством.

– Лапусики, правда? – спросила она, пока мы стояли у загородки, любуясь дюжиной толстеньких поросят, которые весело играли возле мамаши.

– Правда, Тесс, – ответил я. – И ты, оказывается, свинарка хоть куда. Но, пожалуй, тебе надо сказать большое спасибо своему папе, что у тебя сразу все так хорошо получилось. Он потрудился на славу.

Берт усмехнулся довольно криво, и лицо у него болезненно сморщилось.

– Так-то так. И оно того стоило. Но чтоб я еще когда-нибудь… да ни за какие коврижки!

– Хелен, тебе нехорошо?

Я с тревогой взглянул на жену, которой словно бы никак не удавалось принять удобную позу. Мы с ней сидели на довольно дорогих местах в бротонском кинотеатре «Ла Скала», и во мне нарастало убеждение, что занесло нас сюда совершенно напрасно.

Свои сомнения я высказал еще утром.

– Конечно, Хелен, это наш день отдыха, но не думаешь ли ты, что будет благоразумнее далеко от дома не уезжать: как-никак твое время подошло.

– Нет, не думаю! – Хелен даже засмеялась при мысли, что мы вдруг откажемся от поездки в кино. И я ее понимал. Эти вечера давали нам необходимую передышку в нашей хлопотной жизни. Я спасался в кино от телефона, грязи, резиновых сапог, и Хелен тоже вырывалась из своего беличьего колеса – какое, например, блаженство съесть обед, который тебе подают и который приготовила не ты, а кто-то другой.

– Нет, но все-таки, не отступал я. – А вдруг возьмет, да и начнется? И нечего смеяться! Неужто ты хочешь, чтобы наш второй ребенок родился в магазине Смита или в машине на заднем сиденье?

Я вообще очень тревожился. Конечно, не как в те дни, когда вот-вот должен был родиться Джимми. Тогда я готовился стать военным летчиком и впал в совершенную прострацию, заметно поубавив в весе – отнюдь не только из-за интенсивных физических нагрузок. Над волнением будущих отцов принято подтрунивать, но я ничего смешного тут не нахожу. Словно бы я сам ожидал ребенка: последнее время я постоянно трепыхался и глаз с Хелен не спускал, что очень ее забавляло. Я меньше всего йог, а за предыдущие двое суток напряжение стало почти невыносимым.

Но утром Хелен настояла на своем. Она не желала лишаться своего дня отдыха из-за каких-то пустяков, и вот теперь мы сидели в «Ла Скала», и Хамфри Богарт тщетно пытался завладеть моим вниманием, а волнение мое все росло и росло, потому что моя жена продолжала ерзать на сиденье и порой вопросительно проводила ладонью по животу.

Я снова покосился на нее, и тут она вся дернулась, легонько застонав. Я сразу взмок – даже прежде, чем она наклонилась ко мне и шепнула:

– Джим, лучше уйдем.

Спотыкаясь в полутьме о вытянутые ноги, я в панике вел ее вверх по наклонному проходу, не сомневаясь, что все будет кончено, прежде чем мы доберемся до капельдинерши, чей фонарик светился в глубине зала.

Ах, с каким облегчением я вышел на улицу и увидел на расстоянии десятка шагов нашу маленькую машину! Мы тронулись, и я словно впервые заметил, как она трясется, подпрыгивает и гремит. В первый и в последний раз в жизни и пожалел, что езжу не на «роллс-ройсе».

Двадцать пять миль до Дарроуби мы преодолели не менее чем за столетие. Хелен сидела возле меня очень тихо, лишь изредка закрывая глаза и судорожно вздыхая, а мое сердце выбивало дробь о ребра. Когда мы въехали в наш городок, я повернул направо.

Хелен удивленно на меня посмотрела.

– Куда ты едешь?

– К сестре Браун, а куда же?

– Какой ты глупый! Еще рано.