Том 34. Вечерние рассказы, стр. 11
Ей снились сладкие сны в эту ее первую ночь в чужом месте. Снились ей покойные родители, простиравшие над нею благословляющие руки, и брат с сестренкой, ласково кивавшие ей и лепетавшие какие-то хорошие любовные слова, которых никак не могла разобрать сладко улыбавшаяся во сне Даша.
Мать
Тук-тук! — стучит всю ночь неугомонная машинка.
Шелестит-шуршит длинная полоса ситца, или мягко сползает на пол с рабочего стола дешевенькая шерстяная материя.
Тук-тук! — однообразным напевом выстукивают знакомые звуки.
Мама, наклонив свою согнутую (а еще недавно такую прямую и стройную) спину над работой, одной рукой вертит колесо швейной машинки, другой поправляет работу.
Володина кровать как раз против двери. Когда он просыпается ночью, то видит всегда все ту же знакомую картину. Стол, заваленный работой, швейную машинку, а перед ней — усталую согнутую фигуру мамы, ее бледное лицо с синими кругами-впадинами вокруг глаз, ее милую седеющую голову и эти скорбно сжатые губы, которые с некоторых пор совсем разучились как будто улыбаться. И с каких именно пор, Володя помнит ясно.
С той минуты, как на широкой постели вместо живого папы появился мертвый чужой человек, мало напоминающий Володе, его старшей сестре и маленькому братишке прежнего веселого, доброго папу, так охотно обыгрывавшего Володю в шашки или рисовавшего ему в альбом веселые карикатуры, — со дня смерти папы мама их разучилась улыбаться. С тех же пор не может себе иначе представить ее Володя, как за работой, шитьем дешевых шерстяных и ситцевых платьев для беднейшего женского населения их дома или для чужих прислуг. Мама берет со своих клиенток так дешево за работу, что последние очень охотно несут к ней в шитье свои незатейливые наряды.
Когда был жив папа, маме не приходилось работать с утра до вечера и с вечера до утра. Папа был учителем рисования в трех гимназиях. Зарабатывал он не так уже много, но маленькая семья не чувствовала нужды. Володя и Шура воспитывались за казенный счет в гимназии, а с Ленькой занималась сама мама, учила азбуке и складам. Впрочем, и Шуре и Володе тоже помогала, особенно по языкам (не идут языки у них с Шурой).
И теперь часто-часто мама объясняет и помогает Володе и Шуре справляться с французскими и немецкими уроками. А иногда (что греха таить!) и по математике ему, Володе, приходит на помощь и по другим предметам.
Мама у них — умница. Она и уроки могла бы давать, да не хочет. Предпочитает брать заказы шитья на дом и, не разгибая спины, трудиться над ними, лишь бы не уходить из дома, не бегать по урокам.
— Бог знает, что может случиться без моего призора с детьми, — говорит она в тех случаях, когда добрые люди предлагают ей уроки. — Ленька мой еще мал, ему семь лет только. Да и старшие от него ушли недалеко. Шуре четырнадцать, одиннадцать Володе. Ну, куда ж оставить таких малышей!
Володя самым искренним образом не согласен с мамой. Какой же он маленький, например? Он с наслаждением бы поплыл в Америку, скитался по прериям и воевал с индейцами, как Следопыт. Разве маленькие на это способны? О, мама ошибается, конечно. Он, Володя, совершенно взрослый человек.
И взрослый человек напоминает легким кряканьем о своем существовании.
— Володя! Ты не спишь, милый? Что с тобою, голубчик? — мама тревожно встает со своего места и спешит к «голубчику» из прихожей, крохотной комнатки, где она работает по ночам, боясь помешать детям.
Квартира их состоит из одной комнаты и кухни. И за такую-то приходится платить шестнадцать рублей. Шутка ли! Шестнадцать рублей!
Володя счастлив видеть подле себя маму, и в то же время ему совестно, что он напугал и потревожил ее.
— А ты все работаешь, — говорит он нарочно сонным голосом и ловит на лету худенькую, с исколотым иглою указательным пальцем, левую руку мамы. И еще тише, каким-то виноватым голоском добавляет: — Ты бы легла, мамочка… а то ты работаешь, а мы спим…
— И спи, и спи, голубчик! — подхватывает как-то радостно мама. — И слава Богу, что спишь. В твои годы сон — это все! А я еще посижу немножко… Мне совсем чуточку осталось дошить.
Володя знает эту «чуточку». Осталось сшить целый лиф толстой соседской кухарке.
Бедная мама опять просидит до утра!
Что-то щекочет в горле у мальчика. Он вытягивает губы трубочкой, чмокает мамину ладонь и валится ничком на подушку, стараясь за сощуренными глазами скрыть предательские слезинки острой жалости и любви.
А мама заботливо подтыкает под ним одеяло «мешочком» и нежно целует Володю. Затем она укутывает промычавшего что-то во сне Леньку, который разметался в беспорядке и сбросил одеяло на пол, и подходит к Шуре, которая спит вместе с мамой на ее широкой кровати. А потом снова идет в свою каморку в прихожую и до самого утра, не разгибая спины, стучит машинкой, к звуку которой так привыкли дети, крепко спящие под ее монотонный шум.
Сегодня Володя вернулся из гимназии раньше обыкновенного. И голова болит, и все тело ломит. Не смог досидеть на уроке и пришел. Мама, встревоженная за своего мальчика, бросилась помогать ему раздеваться, потом стала спешно разогревать на бензинке вчерашний суп и мясную котлету.
Но Володе не до еды. Голова идет кругом, а перед глазами расплываются темные круги. И капли пота то и дело проступают на лбу.
— Только не разболейся, только не разболейся, мой ангел, — шепчет в тоске мама и нежно целует своего мальчика.
И как раз надо же было так случиться, что разболелся Володя… И не один Володя, а и Шура и Ленька.
У детей Березовых корь.
Бедная Марья Ивановна в первую минуту голову потеряла от свалившегося на нее несчастья. С этой жуткой болезнью в крошечную квартирку входили еще три нежеланных жутких гостя: усиленные расходы, невозможность работать и нужда.
Теперь уже некогда стучать машинкой, да и заказчицы, перепуганные корью, боятся нести работы. Мама разрывается между тремя постелями, делит себя на три равные части между тремя драгоценными для нее больными.
— Мама, пить! Пить хочу! — срывающимся от жара голосом пищит Шура, которая плохо переносит всякие болезни, а эту корь особенно.
И мама несется с теплым, только что приготовленным лимонадом для своей больной девочки.
— Пей, моя родная, пей! — говорит она, нежными руками приподнимая с подушек белокурую голову подростка-дочери.
Шура отведывает питье, морщится и пищит:
— Фу, гадость какая! Теплая! Точно чай! А мне холодненького хочется и кисленького… Здесь совсем и лимона не положено, мама!
— Нельзя холодненького, деточка, доктор запретил!
— А я хочу! — капризно тянет Шура, готовая разрыдаться.
Володя не может вынести противной липкой мази, которою велено натирать детей. Его тошнит. И процесс болезни идет у него одного острее, чем у сестры и брата. Мама с тревогой смотрит в его осунувшееся личико, и ее собственное лицо делается изжелта-бледным от страха.
— Володя, душа моя, тебе очень нехорошо? — спрашивает она чуть слышно.
А тут еще заливается, плачет Ленька. Он отломал голову оловянному солдатику, ревет во весь голос и демонстративно требует маму к себе.
Совсем кстати приходит доктор. Выстукивает, выслушивает детей, прописывает лекарства. За лекарством опять-таки бежит мама. Посылать некого. Прислуги у них нет. И бульон им варит она же, и кормит всех троих с ложечки, и всю ночь дежурит у их постелей, не смыкая глаз. А чуть забудутся дети, вынимает начатое вязанье из кармана и работает над кружевом всю ночь. Кружева, когда они будут готовы, можно выстирать, и зараза от кори не пристанет к ним. А их охотно покупают у нее на рынке.