Королевский гамбит, стр. 61

ЭПИЛОГ

На окраине одного из новых сибирских городов, в небольшом домике, с низко надвинутой, будто шапка, железной крышей готовились к традиционному торжеству. Сам хозяин в белой вышитой рубашке с расстегнутым воротом, как именинник, расхаживал по двору-садику.

Под пышной яблоней, покрытой цветами, были расставлены столы. Из дверей застекленной веранды растекались аппетитные запахи праздничных яств, и время от времени звучал певучий грудной голос:

— Дема, посмотри, не идут ли? У меня жаркое перепреет.

Демьян выходил за ворота, садился на скамейку и, раскланиваясь со знакомыми, нетерпеливо посматривал то направо, то налево. В одиночестве не сиделось. Демьяна так и подмывало остановить первого прохожего и рассказать ему о друзьях, которые, по заведенному со Дня Победы обычаю, девятого мая собираются за праздничным столом все вместе, что в этом году “собрание ветеранов” состоится у него, мастера мартеновского цеха металлургического завода Демьяна Терентьевича Федотова.

— Никого… — Демьян вернулся, побродил по саду, пробрался на кухню, виновато вздохнул на пороге и, глядя на раскрасневшуюся у плиты Галину, пожаловался: — В разведку хаживал, в тылу у фашистов чувствовал себя не хуже, чем на курорте, а вот сейчас… Нервишки, что ли?

— Это, Дема, от радости. И я, Дема, страшно волнуюсь. А если…

Из сада, не со стороны улицы, а со стороны соседских дворов, из самой гущи фруктовых деревьев, вдруг донеслось:

Коптилка, коптилка! Чего ты мигаешь?

И так в блиндаже полумрак и тоска.

Пойми ты, коптилка, что мы ожидаем.

— Мишка! Михаил! — перепрыгивая клумбы с еще не распустившимися цветами, Демьян устремился на песню. Но добежать до Токарева не успел: чуть правее, как призраки, появились из-за деревьев Семухин, Нишкомаев, Рыбаков, Луценко… Возгласы, приветственные поцелуи, крепкие объятия.

Токарев, вырвавшись из рук Демьяна, стремительно ринулся на кухню.

— Галя! — он так искусно подражал голосу друга, что молодая женщина, не отрываясь от дела, кивнула: “Слышу, Дема. Сейчас выйду”.

— Галюха! — еще настойчивее повторил Михаил.

Румяная повариха взглянула на дверь и чуть не выронила от изумления и радости ложку, которой помешивала соус: на пороге стоял знакомый человек с веснушчатым лицом и прищуренными зеленоватыми глазами. Он шагнул к ней:

— Товарищ Федотова, до замужества Сазонова, разрешите… — и с улыбкой продекламировал:

В этой смолке порою чудится,

Словно я сейчас не в бою,

А широкой свердловской улицей

Провожаю подругу свою…

— Миша! Токарев!

Михаил, вскинув руку к козырьку аэрофлотовской фуражки, уже отступил к стене, и на его месте появился другой мужчина, за ним третий, четвертый. Галина, одергивая фартук, смущенно кивала в ответ на восторженные приветствия своих старых боевых товарищей.

За праздничными столами, в центре которых стояли убранные цветами портреты Соколова, Сарычева, Витолса и Великанова, царило оживление. Тост за тостом поднимали бывшие фронтовики-разведчики, вспоминая былые и настоящие дела.

Капитан Полянский приехал на праздник с запозданием. Об этом он заранее предупредил Демьяна. Как только за калиткой весело и призывно просвистел дрозд, все поспешили Николаю навстречу.

За эти годы он почти не изменился. Правда, взгляд его стал суровей, да кое-где на лице появились глубокие морщины. Высоко подняв бокал, Николай посмотрел на портреты и начал глухо читать стихи:

— Это, ребята, последние стихи Бориса. Когда я вспоминаю их, то вижу майора Соколова, Яниса, Коробова… И говорю о них сегодня потому, что сидят они здесь вместе с нами, за этим праздничным столом. Этот бокал я выпью за светлые их дела.

Тост дружно поддержали. Спели “Коптилку” и заговорили о житье-бытье.

— На днях в газете, — заметил Демьян, — проскочило коротенькое сообщение о том, что какому-то фон Штаубергу недобитые нацисты хвалебные псалмы поют. Уж не родственник ли того покойного рижского фона? Эх, фоны, фоны! Помните, братцы, солдатскую шутку? Было, говорят, на самом деле такое. Наши автоматчики ворвались в штаб немецкой дивизии. Один парень, ну точь-в-точь Вакула Нишкомаев по смелости и по умению стихи со средины запоминать, “хенде хох!” прокричал. Фрицы, конечно, поняли дирижера, вздернули руки к небу. А один из них самый важный протянул автоматчику свой пистолет и представился: “Я Альфред фон Гальдер”. Наш парень, ничуть не растерявшись, рубанул в ответ: “Ты, говорит, один раз фон, а я вот — Три-фон! Трифон Кочергин. Понял! Становись в общую кучу на равных основаниях”.

С этой солдатской шутки Демьян быстро перешел на рассказ о том, как из токаря-универсала он превратился в металлурга.

— Во всем Галина виновата, — он озорно подмигивал жене и улыбался. — В Сибирь меня привезла, к своему братану в подручные на мартен определила. Серьезное, братцы, дело — сталь варить, — и Демьян с таким жаром принялся описывать трудовые подвиги своих друзей-сталеваров, не забывая, однако, отвести в этих подвигах и для себя почетное место, что Николай с шуткой спросил:

— Это рассказ, Дема, или повесть?

— Чистейшая быль! — Демьян, нимало не смущаясь, постучал кулаком в грудь. — Ей-ей, не… — и рассмеялся.

Наступила ночь. Нарастив шнуры у настольных ламп, Демьян вынес их в сад. На огонь слетались бабочки, постукивали в матовые абажуры. Свет одной из ламп падал на пустующие стулья, на наполненные вином бокалы. Свет второй освещал портреты. Лицо Соколова, выхваченное лучом из темноты, было как живое. Казалось, выйдет сейчас майор из портретной рамки, протянет руку товарищам и скажет:

— С победой, друзья!

Глядя на портрет командира, Николай задумался. “Был бы жив Соколов, я доложил бы ему о том, что генерал Силин по-прежнему зорко оберегает интересы Родины, а он, Николай, в меру своих сил помогает ему в этом деле. Что в городе Н. спокойно трудится академик Крылов, и ничто не сможет прервать даже на короткое мгновение его работу. Доложил бы и то, что Степан Куракин и Матильда Фогель, известная Соколову как Мария Воронина, своевременно обезврежены чекистами, что разорваны сети, которые расставляли вокруг научно-исследовательского института агенты не только абвера, но и другой заморской державы”.

За спиной Полянского, как бы читая его мысли, Михаил грустно-торжественным голосом стал декламировать “Песню о Соколе”:

— “О смелый Сокол! Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!..

И капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут!..”

— Коля, — проговорил глухо Демьян, кладя тяжелую руку на плечо другу. — Надо, чтобы память о таких людях, как Николай Кузнецов, майор Соколов, жила вечно не только в наших сердцах, а в сердцах всех людей. Им памятники надо ставить. Ведь зажжен неугасимый огонь в честь героев революции. Есть памятники неизвестным солдатам. А почему нет памятников неизвестным чекистам, которые, часто, как наш майор Соколов, в логове врага, презираемые и порой проклинаемые неосведомленными об их опасных задачах людьми, делали для Родины, для победы над фашизмом то, что можно смело приравнять к самому высокому подвигу.

— Ты прав, Дема! Такие люди достойны бессмертия! — ответил Николай. — И мы поставим им вечные памятники.