Путаный след, стр. 35

— Куда! Ух и гад ты! Маткины! Да тут и буквы-то нерусские. Соврал, Сизак! На что взять решил, а? Ну и человек.

— Отдам брюки, кольцо отдашь? Не отдашь — поймаем все равно.

— На кой мне оно черт. Гони брюки!

— Пошли отдам.

— Нужны мне они, думаешь, — на ходу говорил Сизак, но Витька уже не верил ему. — Обидно. Всякий белобрысый форсит. Силу показывает. Что он сегодня на заводе творил, а? Для того я в блокаду выжил, чтобы всякий теленок надо мной верхушки сбивал, да?

— А для чего ты выжил?

Сизак остановился и заорал:

— Да ты что тут из себя ставишь, а? Ты думаешь, ничего тебе не будет? Да мы же тебя сегодня поймаем. Да мы же тебя разукрасим, как в праздники! Это ты понимаешь? Лучше гони кольцо, пока я никому не сказал!

Витька знал, что это не пустая угроза. Сизак сразу же, конечно, помчится к шпане.

— А что они о Ленинграде подумают… — нерешительность на минуту овладела Витькой.

— Кто это?

— Да в общежитии.

— Ха, вот дурак! Идиот! «О Ленинграде подумают…» Гони кольцо лучше. Я сегодня на него ещё сыграю. Некогда мне, слышишь!

Но Витька уже справился с собой.

— Брюки давай, а то в Неве кольцо ищи. — Он сделал вид, будто хочет швырнуть кольцо в реку.

— Идём отдам! Но смотри, смотри, — цедил Сизак сквозь зубы, — сегодня же получишь! Почтовый перевод по зубам!

Сизаков повел вдоль набережной. Потом долго вел задними дворами. Витька то и дело спотыкался в темноте.

— Брюки, брюки… вон какой дом сгорел. Когда его восстановят, сто лет пройдет! Куда ты прёшься за мной. Погоди тут. Сейчас приволоку.

Сизаков полез в развалины. Наверняка там были спрятаны не одни брюки. Слышно было, как вырываются кирпичи из-под его ног.

Витька пришел в общежитие, когда все спали. Лукин спал поверх одеяла. Витька долго будил его и кинул ему прямо на подушку сверток с брюками.

— Держи, русалка! И помни: в Гавани ничего не пропадает. — Он наклонился и сморщился, потрогав свою рваную штанину. — Тебе понятно?

— Слушай, — возбужденно заорал Лукин, не обращая внимания на спящих. — Покажи мне завтра свою Гавань, а?

— Иди ты к черту, — ответил Витька. — У нас в Гавани мраморных лошадей нет!

На улице его слегка зазнобило. Может, от холода. Может, от страха. Идти надо было мимо Васиного сада. Где-нибудь там у темной ограды или возле пивной притаилась шпана. Караулит.

Витька постоял в нерешительности. И пожалел вдруг, что всё так получилось. Но надо было идти домой.

ТИХОХОД

Рассказ

Кончался сентябрь. Был он на редкость солнечным и сухим. Листья на деревьях будто и не собирались желтеть. И только ветер стал уже по-осеннему резким, порывистым. Он вздымал тучи пыли с окрестных холмов. Тряс придорожные буки и клены.

Пыль набивалась в глаза, налипала на потное лицо солдата, противно скрипела на зубах.

Кончался сентябрь тысяча девятьсот сорок первого года.

По пустому пыльному шоссе шагал солдат.

Он выполнил задание: проверил дивизионную связь и теперь возвращался на свою батарею. Ступал тяжело, делая каждый шаг с усилием. Проработав на линии часов десять, был он голоден и валился с ног от усталости.

Он не был здоровяком. Длиннющие нескладные ноги. Длинная тонкая шея. Длинные, как палки, руки…

Нагружен он был, как лошадь.

На спине винтовка, две стальные катушки с проводом, противогаз. На одном плече вещмешок, на другом деревянная коробка с полевым телефоном. Ещё на нём был широкий брезентовый пояс, на котором болтались два стальных крюка-кошки. С их помощью он лазил по столбам.

Ему бы идти тропинками вдоль реки, получилось бы гораздо ближе, но здесь можно было рассчитывать на попутную машину. Но машин всё не было и не было. Хотя ещё на рассвете, когда он вышел на задание, грузовики шли колоннами.

Его бы насторожила такая перемена, будь он опытным солдатом, но ещё совсем недавно он мирно слесарил на заводе в Ленинграде.

Долго он шагал по пустому шоссе и вот услышал наконец-то гул мотора. Остановился на обочине, но потом, испугавшись, что машина пройдет мимо, вышел на середину.

Зеленый большой грузовик с фургоном вылетел из-за поворота на большой скорости.

— Эй! Эй! — замахал солдат. — Братцы! Неужели не остановят!

Резко заскрежетав тормозами, грузовик остановился метрах в десяти от него.

— Вот спасибо, так спасибо! — подбежал солдат к самому радиатору.

— А я уж из сил выбился, понима… — он осекся.

За выпуклым лобовым стеклом грузовика сидели двое. Руль держал хмурый толстый мужчина в тёмных очках. На нем была какая-то черная пилотка. Второй был помоложе, белобрысый, его пилотка, тоже черная, была засунута… под погон.

— Погоны! — ахнул солдат. И тут же понял: немцы!

Судорожно потянул он к себе приклад винтовки, но она, к несчастью, была у него под тяжелыми катушками с проводом. Снимать катушки времени не было. Белобрысый уже выскочил на подножку и навел пистолет…

Сидевший за рулем повернулся и постучал кулаком в стекло позади себя. И сразу из фургона выскочило несколько немцев в коротких странных сапогах с широкими голенищами.

Они окружили солдата, держа наготове автоматы.

Толстяк тоже выбрался из кабины. Он и белобрысый были в черной форме. Остальные — в мышиной.

Толстяк долго из-под очков разглядывал пленного, потом рассмеялся и что-то скомандовал.

Окружившие солдата немцы тоже рассмеялись и повесили автоматы на плечи дулами вниз.

— Видят, что беззащитный! — тихо пробормотал пленный.

Толстяк спросил его, коверкая русские слова:

— Коммунист, пиф-паф или повесьить, а? — он ещё раз рассмеялся, потом поглядел на часы, нахмурился и побежал к машине, что-то крича на бегу.

«Сейчас расстреляют. Торопятся куда-то», — приготовился солдат к смерти.

Но его не расстреляли. Подвели к заднему борту фургона и прямо со всем грузом — с винтовкой, катушками и кошками — подсадили в машину и куда-то повезли.

Его заперли в деревенской школе.

Толстый немец устроил ему допрос, но так как солдат ни слова не знал по-немецки, а толстый немец почти ни слова по-русски, то допроса у него не получалось, и он от злобы зверски избил пленного.

— Сьольнышко придет, и тьебя пиф-паф!

Школа была самой обыкновенной избой, только в её единственной комнате вместо русской печи стояли две круглые железные печки до потолка. Четыре ряда парт, счеты, как воротики, черная классная доска — вот и вся школа.

Видно было по всему, что ещё вчера здесь учились.

Ещё на стенах у окон висели портреты Маркса и Энгельса.

Стенгазета была выпущена только что. Называлась она «Ленинец № 1 1941 года». Одна заметка «Письмо на фронт» начиналась так: «Мой папаня бьет фашистов. Он — пулеметчик. Он их всех выгонит. Я ему написал письмо. Я ему написал, что мамке всё время помогаю. И что научился плавать. И поймал на речке четыре щуки…»

— Поймал четыре щуки… научился плавать… — солдат еле шевелил разбитыми губами.

Он подошел к окну. Во дворе школы ходил автоматчик. Дальше виднелось тусклое олово реки, кустарники, а ещё дальше лес.

Солдат снова подошел к стенгазете. Перечитал заметку.

Под ней стояла подпись: «Смирнов третьего класса».

— Ты хоть, Смирнов, плавать научился… А я! Отец меня с двенадцати лет к тискам! С мальчишками дружить не давал. Боялся, что карманником заделаюсь… Эх, Смирнов третьего класса, попал я в плен и меня расстреляют, «когда сьольнышко придёт»!

Всю ночь он бодрствовал. Думал о своей жизни. Почему он так неумело жил? Почему мало книг прочитал? Почему… почему… почему…