Гуарани, стр. 26

Готовился он втихомолку, втайне от всех. В отряде было только два человека, которые могли его выдать. Но Лоредано был не из тех людей, что попадаются впросак, и ни за что бы не дал своим сообщникам оружие, которое те могли бы потом обернуть против него самого. Вот почему он и рассказал им о завещании, переданном дону Антонио де Марису.

На самом деле в завещании этом он и не думал раскрывать свои планы, он только намекал на измену обоих авентурейро, давая понять, что они пытались вовлечь его в заговор. Таким образом, монах собирался отметить ложью даже минуту смерти, когда вместо него должен был заговорить пергамент.

Доверие, которое он питал, и не без основания, к благородству дона Антонио, совершенно его успокаивало. Он знал, что фидалго никогда не позволит себе вскрыть данный ему на хранение пакет.

Вот как действовал брат Анджело ди Лука под именем Лоредано, проникнув в дом Антонио де Мариса и готовясь привести в исполнение план, с которым мысли его не расставались ни на минуту.

Целый год он прождал и, по его словам, устал ждать. Наконец он взялся за дело; сначала он запугал своих двух сообщников и низвел их до положения немых статистов, покорных каждому его жесту; потом он решил, что надо воодушевить эти манекены каким-нибудь чувством, дабы пробудить в них силу и смелость, нужные, чтобы кинуться в пропасть и не дрогнуть ни перед чем.

Чувством этим стало корыстолюбие.

Увидев пергамент, оба авентурейро не могли не испытать той лихорадочной дрожи, той auri sacra fames 48, которая овладела самым итальянцем, когда взору его представилось море расплавленного серебра, которое одно могло утолить томившую его жажду.

Расчет его был верен. Читая манускрипт, оба авентурейро воодушевились. Чтобы завладеть этими неисчерпаемыми сокровищами, тот и другой, не задумавшись, переступили бы через труп друга, обратили в пепел дом и попрали честь целой семьи.

Им на горе, неожиданно донесшийся из-под земли голос все изменил.

Не будем, однако, забегать вперед; сейчас мы пока еще в 1603 году; таинственный голос прозвучит лишь год спустя, и нам необходимо сначала рассказать о кое-каких обстоятельствах, обусловивших дальнейшее развитие этой правдивой истории.

IV. СЕСИ

Через несколько часов после того, как Лоредано был принят в дом дона Антонио де Мариса, Сесилия, подойдя к окну, увидела по ту сторону обрыва Пери, который глядел на нее с восхищением.

Бедный индеец, застенчивый и нелюдимый, решался подойти к дому лишь тогда, когда на площадке появлялся дон Антонио де Марис. Он чувствовал, что расположен к нему только старый фидалго, человек с благородным сердцем.

Уже четыре дня индеец не появлялся. Дон Антонио начал было думать, что он ушел совсем и вернулся в родные места, покинутые только ради войны, которую его племя вело с другими индейцами и португальцами.

Племя гойтакасов занимало всю территорию между мысом Сан-Томе и Кабо-Фрио; это был народ воинственный, мужественный и храбрый, который не раз давал белым завоевателям почувствовать силу своего оружия.

Именно гойтакасы разрушили до основания колонию Параибу, основанную Перо де Гойсом; а потом — после шестимесячной осады — колонию Виторию, основанную Васко Фернандесом Коутиньо в Эспирито-Санто.

После этого небольшого исторического отступления вернемся к нашему герою.

Первым чувством Сесилии при виде индейца был испуг: она отошла от окна. Но ее доброе сердце вознегодовало на этот страх; оно говорило ей, что нет оснований бояться человека, который спас ей жизнь. Она подумала, что, выказывая свое отвращение к индейцу, она отвечает черной неблагодарностью на все добро, которое он ей сделал.

И она поборола страх и заставила себя оказать индейцу то внимание, которое он заслужил. Она снова подошла к окну и помахала Пери рукой.

Не помня себя от радости, индеец кинулся к дому.

— Отец, посмотрите, к нам идет Пери! — воскликнула Сесилия, вбегая в кабинет.

— Что же, добро пожаловать, — ответил фидалго.

И вместе с дочерью дон Антонио вышел навстречу индейцу, который уже поднимался по лестнице на площадку,

В руках у Пери была маленькая корзиночка, удивительно искусно сплетенная из белоснежной соломки, вся в тонких кружевных узорах. Оттуда доносился слабый писк и возня крохотных обитателей этого гнездышка.

Индеец встал перед Сесилией на колени; не осмеливаясь поднять глаза, он протянул ей свой подарок. Сняв крышку, девушка от неожиданности вздрогнула, но потом улыбнулась: из корзинки выпорхнул целый рой разноцветных колибри; иные из них сразу же улетели.

Одна птичка прильнула к груди Сесилии, другая стала порхать вокруг ее белокурых волос.

Девушка восхищалась их сверкающим оперением: одни были ярко-красные, другие — синие и зеленые; все отливали золотом и поражали своей красотой.

Глядя па эту ожившую радугу, думалось, что природа творила эти маленькие существа с улыбкою на устах, что их удел — питаться пыльцою и медом и, взлетая, радовать глаз, как цветы на земле и звезды на небе.

Вдоволь налюбовавшись птичками, Сесилия взяла их в руки одну за другой, поцеловала, пригрела у себя на груди и пожалела, что сама она не какой-нибудь яркий и ароматный лесной цветок, — тогда бы она могла их привлечь и они бы все время порхали вокруг нее.

Пери смотрел на девушку — он был счастлив: впервые с тех пор, как он ее спас, ему удалось вызвать на ее губах улыбку радости. Однако, хоть ощущение счастья и жило где-то в глубине его сердца, нетрудно было заметить, что лицо индейца омрачено грустью. Он подошел к дону Антонио де Марису и сказал:

— Пери уходит.

— Ах, ты возвращаешься в родные места? — сказал фидалго.

— Да, Пери возвращается на землю, где покоятся кости Араре.

Дон Антонио щедро одарил индейца за себя и за дочь.

— Узнайте, Отец, почему он уходит от нас, — попросила Сесилия.

Фидалго перевел ее вопрос.

— Пери больше не нужен сеньоре. Пери должен уйти туда, куда пойдут его мать и братья.

— А если на сеньору опять будет падать камень, кто тогда ее защитит? — спросила девушка, улыбаясь и намекая индейцу на его же слова.

Услыхав этот вопрос, который дон Антонио ему перевел, индеец не знал, что ответить. Он снова задумался над тем, что и раньше уже приходило ему в голову, — он боялся, как бы в его отсутствие кто-нибудь не обидел Сесилию.

— Если сеньора прикажет, — сказал он наконец, — Пери останется.

Отец перевел ей этот ответ индейца, и Сесилия рассмеялась. Ее забавляла эта слепая покорность, но она была женщиной, и где-то в глубине ее девичьего сердца таилась толика тщеславия.

И как ей было не гордиться? Этот сын природы — вольный, как птица в небе или как ручей в долине, — признал себя ее рабом. Эта смелая, мужественная натура, явившая чудеса силы и храбрости, эта воля, неукротимая, как поток, свергающийся с вершины горы, побеждена, взята в плен, простерта у ее ног!

Нет такой женщины, которой не было бы лестно чувствовать, что она шутя может заставить сильного человека склоняться перед ней, слушаться одного ее взгляда.

Как это характерно для женщин: признавая, что сами они слабы, они больше всего стремятся слабостью этой властвовать над мужчинами, над теми из них, кто сильнее, выше, значительнее, чем они сами; они любят в мужчинах разум, храбрость, талант или власть только для того, чтобы победить их и подчинить себе.

Иногда, правда, и женщина позволяет мужчине властвовать над собой. Только обычно этой привилегией пользуется лишь тот, кто не вызывает в ней восхищения, не будит тщеславия, не толкает ее на эту борьбу слабости с силой.

Сесилия была неопытной, чистой девушкой, еще не познавшей чар своей красоты; но она была дочерью Евы и не могла быть совершенно чужда тщеславия.

— Сеньора не хочет, чтобы Пери уходил, — величественно сказала она и тряхнула головой в подтверждение своих слов.