Очень страшная история 2, стр. 9

Я не раз слышал, что «от любви до ненависти один шаг!». Интересно, а сколько шагов от ненависти до любви?

Не успел я об этом подумать, как в дверь просунулось лицо секретарши директора школы. На этом лице никогда ничего нельзя было прочитать, потому что на нем ничего не было написано.

Летом секретарша провалилась на экзаменах в педагогический институт и осенью начала, как говорили, «нарабатывать стаж воспитательской деятельности». Она сидела в канцелярии, возле директорского кабинета, и воспитывать ей, кроме директора, было некого.

На лице секретарши в этот раз что-то написано было. Правда, неразборчивым почерком… Но было! Вглядевшись, я прочитал на нем невнятный испуг.

В дверь просунулся ее палец, которым она поманила меня, а потом Муру. Мура устремилась за мной.

— Деткин, тебе десятый раз звонят… — пролепетала секретарша.

— Откуда? — спросил я уже в коридоре.

— Из прокуратуры станции Антимоновка Антимоновского района. Какой-то… — она вовсе осадила свой голос, — следователь…

— Он хочет у тебя поучиться! — воскликнула Мура, тоже выскочившая в коридор. И восторженно заострила свой облик. Она сопровождала меня до самой двери директорского кабинета.

«Его сопровождали…» — пишут в газетах. И это всегда относится к выдающейся личности!

Глава VI,

где меня обвиняют в убийстве

Телефонная трубка лежала на столе в канцелярии. Детективная сообразительность подсказала мне, что следователю со станции Антимоновка я был, говоря уголовным языком, позарез нужен. Иначе не стал бы он ждать, пока секретарша директора поднимется наверх, а я спущусь вниз.

Мура, войдя в канцелярию вместе со мной, воззрилась на трубку как на экспонат для бывшей кладовки, переименованной в «кладовую памяти» и одновременно в «Уголок Ал. Деткина».

Я взял трубку, представился и услышал:

— С вами говорит следователь станции Антимоновка Антимоновского района.

Да-да, меня называли на «вы». Но в этом проявлялось, я чувствовал, не уважение, а плохо скрываемое злорадство и холодная, даже морозная официальность.

— Уведомляю, что вы, Деткин, обвиняетесь… в убийстве.

Многоточие поставил я, а в его фразе многоточия не было. Он изъяснялся, говоря судебным языком, по-прокурорски, резко и без каких-либо знаков препинания: прокуроры никогда не сомневаются в том, что произносят. И поэтому не спотыкаются на «препинаниях». Даже если их улики сомнительны. Кажется, что обвинительные речи свои они заучивают наизусть.

— Вы обвиняетесь в убийстве не один, а вместе с вашими сообщниками.

Мне стало легче: коллективная вина раскладывается все же на нескольких или на многих. А кроме того, как говорится, «на миру и смерть красна».

— Одного из ваших сообщников может оправдать чистосердечное раскаяние, — добавил следователь. — Одного. Но не вас!

— А кого? — Мой голос, казалось, не прозвучал, а осел в трубку, как от растерянности садятся или, говоря литературным языком, опускаются на стул или на пол.

— В обвинительном заключении все будет уточнено, — вновь по-прокурорски, словно бы наизусть оттарабанил он.

Мне особенно не понравилось слово «заключение». Потому что оно было тюремным.

— Явитесь послезавтра, в воскресенье, на печально знакомую вам станцию Антимоновка Антимоновского района вместе со своими сообщниками. И сразу же направляйтесь на «старую дачу». Там я буду вас ждать. Явиться должны только участники вашей преступной группы. Чтобы можно было восстановить точную картину содеянного! В интересах следствия необходимо, как вы понимаете или не понимаете, соблюдать тайну от всех остальных.

— И от учителей, и от родителей?

— Ото всех! Ты маленький, что ли? Надо тебе объяснять?

Он неожиданно перешел на «ты» — и мне стало легче: все-таки маленьких обычно щадят.

— Послезавтра, как вы сами сказали… воскресенье. Как же нам объяснить родителям?..

— Умели убить — умейте и объяснить! — перебил он. — Не задавай следствию наивных вопросов. Вообще вопросы будем задавать мы. — Он помолчал, несколько доброжелательно подышал в трубку и предупредил: — Если сами не явитесь, доставим силой! Но это только усугубит. И вообще будет позор!

— Нет, нет, мы приедем, — засуетился я, не собираясь менять свою славу, к которой я уже привык, на позор, к которому, наверно, привыкнуть нельзя.

Он говорил не «приедете», а «явитесь», не «привезем», а «доставим», не «сделанное», а «содеянное». О, как суть этих слов, еще недавно любимых мною, круто изменилась, когда стала относиться ко мне самому!

Внезапно голос антимоновского следователя показался мне отдаленно знакомым. Чтобы он не оборвался, а продолжал звучать в трубке, я сказал:

— Но все-таки… родители будут очень обеспокоены…

— В зале суда они обеспокоятся куда больше. Так что пусть привыкают. Еще раз предупреждаю: никто, кроме вас, непосредственно обвиняемых, ничего знать не должен. Если ход следствия будет нарушен, возникнет дополнительный пункт обвинения!

«Преступление», «следствие», «обвинение». Да, эти близкие мне понятия я захотел вдруг от себя отдалить!

И все же его голос казался мне не то что хорошо знакомым или как бы родным… а просто похожим. На чей?!

— Мы вечером… вернемся домой? — пробормотал я так, будто уже находился на скамье подсудимых перед глазами судей и заседателей, которые называются «народными», потому что судят от имени всего народа. Хотя с народом они не советуются…

— Вы вернетесь домой, оставив нам подписку о невыезде.

— Откуда? Со станции Антимоновка?

— Не разводи антимонию! — Он захихикал, довольный своей шуткой. — Не прикидывайся дурачком. — Он, выходит, считал меня умным. — Подписку о невыезде из города, в котором вы проживаете… пока.

Перед словом «пока» он сделал паузу, похожую на непреодолимую пропасть. Это был единственный знак препинания, который он позволил себе. А вместо слова «живете» сказал «проживаете». Как детектив, я улавливал все эти профессиональные особенности.

— Спасибо, — зачем-то пролепетал я.

— Спасибо нам говорят пострадавшие, а не обвиняемые.

Обвиняемыми были мы. А кто — пострадавшим?

— Это… ошибка, — набрался смелости возразить я.

В ответ он, говоря литературным языком, раскатисто расхохотался. И смех его прогрохотал как гром над судьбами членов нашего литкружка.

— Что? Какая ошибка?! — заметалась по канцелярии Мура. И на всякий случай прикрыла дверь директорского кабинета.

— Он… то есть следователь… вызывает меня по поводу одного дела. Но мне оно кажется… ошибкой.

Я скрыл суть разговора, но в то же время ничего не наврал. «Это искусство: не врать и одновременно не говорить правду!» — поучал меня, помню, брат Костя. В этом случае я оказался учеником-отличником, хотя во всех остальных случаях им не был.

— Следователь хочет с тобой посоветоваться! — ликующе предположила Мура. — Наша юриспруденция, таким образом, признала твой детективный талант!

Она распахнула дверь директорского кабинета:

— Вы слышите: с Аликом Деткиным советуются профессиональные следователи! Я знала вундеркиндов-пианистов, вундеркиндов-скрипачей, вундеркиндов-математиков… Но следователь-вундеркинд? Этого еще не было.

Она просунула голову в кабинет. И, услышав какую-то директорскую фразу, восхищенно заострила свой внешний облик:

— Вот именно: вся школа может гордиться!

«Чем? — задал я с плохо скрываемой подавленностью вопрос самому себе. — Чем гордиться? Подписками о невыезде? Но мы же никого, мне помнится, не убивали! Неужели нам припишут чужое преступление… как в годы репрессий? Неужели и сейчас бывают нарушения законности? И неужели такое нарушение нарушит всю нашу жизнь?!»

О, как верна народная мудрость: от взлета под потолок до падения на скамью подсудимых расстояние короче гусиного носа. И даже воробьиного.

…На следующий день я собрал в бывшей кладовке, а ныне «Кладовой памяти» весь литературный кружок. Не пришел только Глеб, который после нашего возвращения домой вообще ни разу не появлялся.