С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001), стр. 21

Никто не требует от политиков глубокого изучения истории, риторики и модальных глаголов. Большинству из них впору садиться за парты учиться читать и писать. Правда сначала придется выучить алфавит. Запомните, дамы и господа, буква «с» — первая в слове «стыд».

ГРЕБЕНЬ МАЙМОНИДА

Извините, но я этого больше не вынесу. Если вам, господа, угодно рассуждать об испанской культуре как о «кастильской утонченности с примесью андалусской непринужденности», я вынужден заметить, что вы позабыли, а то и вовсе не знаете о слишком многих вещах. Вы, несомненно, слышали о культуре галисийцев, каталанцев и басков. Но кто бы мог подумать, что существует едва ли не больше памятников на древних языках Арагона, Леона и Астурии. А еще на иврите, латыни и арабском. Когда мы говорим о Культуре с большой буквы и об Испании как месте, где сформировалась эта культура, мы должны иметь в виду именно это. Между прочим, на иврите, одном из самых древних и достойных автономных языков, говорили великий философ Маймонид и поэт Бен-Габироль, а на арабском — другие великие испанцы, Аверроэс и Авемпас. Латинские памятники появлялись еще в прошлом веке. На этом языке писали майоркинец Луллий, картахенец Святой Исидор и валенсианец Луис Вивес. На латыни, представьте себе, писал и Зоар, известный толкователь Каббалы и леонский раввин.

Больше того. Кастильцы познакомились с первыми версиями романов о Тристане и рыцарях Круглого Стола в переводе с леонского. А в Арагоне Хуан Фернандес де Эрредиа, магистр ордена Госпитальеров, ныне известного как Мальтийский, осуществил первые в Европе переводы Плутарха и Фукидида. И еще позвольте вам напомнить, что Испания узнала итальянскую метрику и вообще всю поэзию Возрождения благодаря двум неразлучным друзьям — жителю Толедо Гарсиласо и барселонцу Хуану Боскану. Кроме того, многие испанские авторы были билингвами, начиная с Альфонса Мудрого, который писал прозу на кастильском, а стихи на галисийском. Арагонская знать говорила на двух языках, арагонском и каталанском, до XV века, когда арагонский язык стал растворяться в кастильском. И уж если об этом зашла речь, хотя к тому времени леонский и арагонский перестали существовать как самостоятельные языки, в Средние века они имели огромное культурное значение, а примеры великолепной поэзии на арагонском и леонском диалектах появлялись и в более поздние эпохи. В отличие, например, от баскского языка, первые значительные памятники на котором появились лишь в начале XVI века.

Разрешите не повторять прописные истины об андалусском колорите и об исключительной жертвенности, свойственной периферийным культурам. Бесконечное число произведений на разных языках, обогатили и усилили кастильскую культуру. Что бы вы ни думали, многочисленные культуры, в разное время существовавшие здесь, никогда не были обособленными и независимыми. Все они составили культурное пространство, которое мы называем — потому что его нужно как-то называть и потому что так его звали римляне — Испанией. На этом пространстве свободно смешиваются кровь, языки и культуры. Наша великая и неповторимая родина — агора, площадь, на которой сходятся и спорят. Эстебан Гарибай и Педро де Асулар были испанцами, хотя никогда не писали по-кастильски. Испанцами были Унамуно и Бароха — баски до мозга костей.

Истории было угодно, чтобы из огромного количества разнообразных и не равных друг другу лингвистических явлений — политическая корректность плохо применима к вопросам культуры — сложился единый язык, распространившийся по всему миру и ставший средством общения для разных народов. По воле судьбы им стал кастильский. Красота и пластичность этого языка стали результатом смешения многих элементов. Теперь это язык миллионов людей, блестящей культуры и, наконец, — язык свободы. От этом как нельзя лучше свидетельствуют слова фанатичного священника-баска, которые приводит то ли Унамуно, то ли Бароха: «Не говорите по-кастильски. Это язык дьявола и либералов».

СТАРУШКА ИЗ САН-ТЕЛЬМО

Когда я бываю в Буэнос-Айресе, мне нравится гулять по утрам на рынке в Сан-Тельмо среди антикварных лавок и лотков старьевщиков. Там непременно играют уличные музыканты и в толпе можно встретить женщину в шляпке и боа, одетую, как Марго из песенки, которую мой отец обычно напевал, пока брился. О том, как она выходит наутро из кабаре, одинокая и усталая. По окрестным улочкам прогуливается похожий на Карлоса Гарделя старик с крашеными волосами. Он включает запись «Кумпарситы» и подпевает магнитофону сухим надтреснутым голосом, когда-то, наверное, красивым и звучным. Он воображает себя одним из красавцев Боки и Палермо, чуло [7] с ножом в жилетном кармане из книги Борхеса или Бьой Касареса. Старик поет, но мысли его далеко: он вспоминает о тех днях, когда был молод и пригож, а его голос сводил красавиц с ума. Проходя мимо старика, я обязательно оставляю пару песо, а он, не прерывая пения, без тени улыбки приподнимает шляпу. Всякий раз, возвращаясь в Сан-Тельмо, я думаю, что не увижу его на этот раз, но старик всегда на своем месте — уже который год. Призрак Гарделя, думаю я. А, возможно, и сам Гардель, который выжил в той авиакатастрофе и теперь бродит по Буэнос-Айресу инкогнито. Привидение самого себя.

Я обожаю площадь Сан-Тельмо. Мне нравятся ее бары и рестораны, ее балконы и подъезды, и лавочки, где на прилавках пылятся позабытые сокровища прошлого. Здесь очень хорошо, если не брать во внимание шумные толпы американских туристов, непрерывно жующих жвачку, галдящих на своем наречии и фотографирующих вся подряд без разбора. Иногда я покупаю старые книги, а чаще просто брожу среди прилавков, разглядывая пожелтевшие открытки, фотокарточки Перона, бронзовые колокольчики, камеры «Кодак» двадцатых годов, поломанные жестяные игрушки, кукол с настоящими волосами. В таких местах, если внимательно прислушиваться и присматриваться, бережно прикасаться кончиками пальцев к старинным вещам, можно уловить дух давно ушедшего времени. Тогда каждая улочка, каждый камень, каждое лицо обретут особый смысл. Вы поймете Буэнос-Айрес. Полюбите его.

Однажды, совершив ритуальный обход антикварных лавок, я присел отдохнуть за столиком летнего кафе. Мое внимание привлекла пожилая сеньора. Она грациозно передвигалась между столиками с любезной улыбкой на губах. Старушка продавала тоненькую брошюрку собственного сочинения. Книжка называлась «Душа танго». Идиот-турист за соседним столиком грубо толкнул старушку, чем привел меня в совершенное бешенство. Я даже попытался толкнуть грубияна локтем, но не достал. Старую сеньору звали Тереса Руис Дуго. Она преподавала музыку, рано овдовела и теперь пыталась продать свои брошюрки, чтобы хоть немного заработать. Много лет назад они с мужем выступали на сцене. «Оркестр танго Дуго». Казалось, мысли о прошлом возвращают сеньоре молодость. Свою книгу она посвятила мужу и соавтору. Тонкая обложка, дешевая серая бумага. «Больше нет газовых фонарей», — прочел я на первой странице. Книга стоила восемь песо. Это приблизительно тысяча песет. Я дал старушке купюру в десять песо. Сеньора взглянула на меня с благодарностью и пониманием. А я подумал, что в молодости эта женщина была настоящей красавицей. Она и сейчас оставалась красивой.

— Куда вы повезете книгу? — спросила сеньора, доставая блокнотик и карандаш. — Я непременно записываю, названия городов, в которые отправляется моя книга.

— В Санкт-Петербург, — соврал я, поколебавшись несколько мгновений.— Сначала в Мадрид, а потом в Санкт-Петербург.

— Санкт-Петербург…— повторила старушка и сделала пометку в блокноте. — Он снова так называется!

Она пошла прочь, прижимая к груди сумку с книгами, и вскоре растворилась в толпе. Янки за соседним столиком обозревал улицу мудрым взглядом вола, щиплющего травку на техасском пастбище. Я снова попытался задеть его кружку локтем и опять не смог дотянуться. Американец посмотрел на меня с легким недоумением. Должно быть, ему было неуютно среди такой старины и хотелось поскорее устроиться перед телевизором, чтобы закусить гамбургером.