Том 27. Таита (Тайна института), стр. 35
— Я не требую, — говорил он, — чтобы вы теперь же, по выходе из стен учебного заведения, дали слово соединить вашу жизнь с моею, но когда-нибудь. Когда я докажу свою преданность на деле, когда вы больше узнаете меня.
О, как забилось сердце Ники, как бурно заколотилось оно в груди при этих словах. Умное, честное лицо Калинина дышало глубоким чувством. Открытые, смелые глаза впивались ей в душу.
— Вы мне очень нравитесь, — смущенно пролепетала Ника, — и я уверена, что сильно и крепко могу привязаться к вам. Вы такой честный, благородный, нравственно красивый. Зоя Львовна рассказывала мне столько хорошего о вас. Каждая девушка только гордилась бы стать вашей женой. Но… но я еще так мало знаю жизнь. Я такая глупая. Ведь у меня одни шалости в голове, детские проказы. Какая же из меня выйдет жена?!
— Я не тороплю вас, Ника, но когда-нибудь потом. Вы позовете меня?
— О, да, да! Ведь вы же лучший из людей, которых я встречала! — вырвалось из груди Ники так искренно и непроизвольно, что Дмитрий Львович не мог не наклониться и не поцеловать маленькую ручку, протянувшуюся к его сильной энергичной руке.
— Ну, а теперь я бегу успокоить Ефима. Вечером в дортуаре сообщу нашим о том, что до поры до времени вы берете Таиточку к себе, — произнесла веселым шепотом Ника.
— Жалею, что не могу сделать этого на более продолжительное время и тем заручиться вашим расположением, — заметил молодой доктор.
— О, оно и так есть! — и с лукавым смехом девушка подбежала к столу, схватила из вазы с фруктами большую сочную грушу и, шепнув по дороге Зое Львовне, что она отнесет грушу Таите, незаметно проскользнула в коридор.
Глава 8
На лестнице, к которой медленно подходит Ника, царит полутьма. Вот и площадка, на которой ее поджидала на Рождество Сказка, и где она испугалась чуть ли не до обморока тогда. Бедная Заря! Какой пустенькой и ничтожной кажется она теперь Нике. Это глупое, смешное взаимное «обожание» так надоедает в конце концов. А дружба их не клеится как-то; очевидно, трудно дружить с девочкой другого класса. Но все равно. Теперь скоро выпуск. Недолго уже осталось. Сразу после Пасхи начнутся экзамены, а потом тридцать пять юных девушек, как птицы, вылетят на свободу. И она, Ника, в числе этих счастливиц. И улетит она на свою милую маньчжурскую границу, в страну сопок и гаоляна, в страну загадочного Востока, где Нику ждет не дождется родная семья.
Улетит туда Ника, а доктор Дмитрий Львович останется здесь. Они будут переписываться, сноситься на расстоянии многих тысяч верст друг с другом. А потом? Сердце замирает в груди Ники, лицо ее вспыхивает румянцем. А потом он приедет. Они обвенчаются, и она, Ника, будет счастлива, как могут быть счастливы люди только в сказках. Ника так погружена в свои мысли, что не замечает, как какая-то темная тень скользит все время за нею, придерживаясь неосвещенных углов коридора. Быстро приближается девушка к знакомой двери и стучит в нее условными звуками три раза подряд.
— Отворите, Ефим, это я! — звонким шепотом шепчет у порога сторожки Ника.
Темная маленькая фигура замерла на минуту, спрятавшись за широкую колонну лестницы. Веселой птичкой впорхнула в сторожку Ника.
— Тайна! Тайночка! Таиточка! Смотри-ка, что я тебе принесла, — и девушка с лукавым смехом прячет за спиною грушу.
— Бабуська Ника плисля! — радостно вскрикивает Глаша и, забыв мгновенно о пестрых кубиках, из которых только что приготовилась выстроить какое-то удивительное здание, спешит с широко расставленными для объятий ручонками навстречу своей любимице.
Но прежде, нежели заняться девочкой, Ника передает Ефиму, отложившему в минуту ее появления в сторону газету, новость, которая, она знает твердо, успокоит старика.
— Завтра же, завтра, Ефим, кончатся наши муки, и наша маленькая Глаша будет как у Христа за пазухой в квартире брата Зои Львовны, пока не пристроит ее в приют наш барон.
К полному изумлению Ники, Ефим далеко не радуется ее сообщению. Веки его предательски краснеют, и он что-то подозрительно долго сморкается в клетчатый платок.
— Ах ты, Господи Боже мой, как же так неожиданно, сразу? Предупредили бы заранее, барышня. Привык ведь я, ровно к родной внучке, к проказнице этой, — уныло говорит старик.
— Да кто вам мешает навещать ее? Хоть каждую неделю ходите к Глаше, — успокаивает его Ника.
— Каждую неделю — не каждый день, — волнуется Ефим.
Бедный старик! Он, действительно, привык к этой белобрысой девочке, то проказливой и шаловливой, то бесконечно ласковой, способной целыми часами просиживать с куклой подле него, пока он, Ефим, решает "политические дела" за своей газетой. И с этой самой черноглазенькой Глашуткой ему приходится расставаться теперь.
— Вот тебе, на, получай! — и одной рукой Ника подхватывает на руки Глашу, другой протягивает девочке грушу.
— Глуса! Глуса! — радуется малютка и острыми, как у белки, зубейками, откусывает кусок сочного и вкусного плода.
— А ты французские фразы выучила, Тайночка? — Глаша смотрит на свою юную «бабушку» и смущенно моргает.
— Ну, так давай вместе учить.
И, пристроив девочку у себя на коленях, Ника начинает ее поучать французскому языку оригинальнейшим на свете способом.
— Ну, запоминай хорошенько: Je vous prie — ты мне не ври. Je vous aime — я тебя съем. Merci beaucour — у меня колет в боку. Видишь, как легко запомнить. Повтори.
— Я тебя съем, — повторяет Глаша и заливчато смеется. Смеется за ней и Ника.
Вдруг бледное, перепуганное, искаженное ужасом лицо Ефима появляется перед ними — перед необыкновенными учительницей и ученицей.
— Барышня, миленькая, стучат.
"Стучат" — вот оно, страшное слово! Это «стучат» полно рокового значения. Если стучат, значит, выследили, значит, узнали, в чем дело, значит, пропало все. И как бы в подтверждение этих мыслей, вихрем пронесшихся в кудрявой каштановой головке, у порога сторожки, по ту сторону двери, слышится знакомый, хорошо знакомый Нике голос:
— Отворите сейчас же или я позову швейцара и прикажу выломать дверь.
— Скифка! Все погибло! — прошептали побледневшие губы Ники.
Она беспомощно обвела глазами комнату — Вот постель… Не годится… Шкап, в нем полки, — тоже, значит, не годится совсем, А сундук? Это хорошо.
— Тайночка, милая, — бросается к перепуганной девочке Ника, — не плачь, и не кричи. Сиди и молчи, что бы ни случилось, а то будет очень худо твоей бабушке Нике, если сердитая чужая тетя узнает, что ты здесь.
И, судорожно обняв Глашу и исступленно целуя ее, она бежит с нею к сундуку и дрожащими руками приподнимает его крышку.
Слава Богу, он пуст! На дне его лежат только несколько пачек газет.
Проворно опускается туда миниатюрная пятилетняя девочка. Белобрысая головка мгновенно исчезает в глубоком отверстии сундука, и крышка захлопнута, ключ повернут в замке и исчезает в кармане Ники.
— Вы отворите мне или нет? — слышится уже окончательно рассвирепевший голос за дверью.
Как ни в чем не бывало, спокойная, но без кровинки в лице, медленно идет к порогу сторожки Ника и отодвигает задвижку двери.
Точно пуля, врывается в каморку Августа Христиановна. Ее лицо пышет жаром, глаза прыгают, губы дрожат.
— Ага! Так я и знала! Опять вы здесь? Ага! Что вы делали? Впрочем, я знаю, что вы делали. Можете не отвечать. Я все видела. Я все знаю. Бунт? Заговор? Я давно слежу. Пишете записочки. Шепчетесь. О какой-то тайне говорите. И сюда ходите с тем, чтобы читать запрещенные книжки. Знаю я вас. Книжки здесь прячете у Ефима. Недаром он все газеты читает. Сторож не должен читать газет. Он — бывший солдат, а он газеты, изволите ли видеть, читает, политикой занимается. Заодно с вами со всеми. Что? Нет? Как ты смеешь говорить нет, когда я говорю да?