Том 27. Таита (Тайна института), стр. 17

— Вы великодушны! Вы золото! Недаром же мы все так любим вас, — шептала она, покрывая градом поцелуев лицо, глаза и губы наставницы. Затем, взглянув еще раз на больную Глашу, Ника выбежала из сторожки.

Расцеловав в свою очередь Спартанку, Валя Балкашина последовала за ней.

О, то была ужасная ночь!

Никто не ложился нынче спать в выпускном дортуаре. Все, по уходе Анны Мироновны, собрались в умывальной. Золотая Рыбка не находила себе места от угрызений совести. Не попадись она на глаза инспектрисе с этим злосчастным обедом, Тайне и на ум не пришло бы съесть такой ужасный бутерброд. Но еще больше волновалась Маша Лихачева. Она самым чистосердечным образом считала себя убийцей малютки Глаши.

— Если бы не моя противная помада, она бы не умирала сейчас! — ударяя себя в грудь рукою, с отчаянием восклицала Маша, несмотря на все протесты подруг.

— Каяться надо. Каяться и молиться. На паперть церковную пойти. Сотню поклонов положить на каменных плитах. Дать обет какой-нибудь посерьезнее милосердному Богу, чтобы Он смилостивился, чтобы спас Глашу, — забубнил голос Капочки Малиновской у нее над ухом.

— Веди меня на паперть, Капочка, веди!

И Маша с последней отчаянной надеждой впилась глазами в невзрачную Камилавку, ища в ней поддержки и спасения.

Последняя, словно чувствуя себя сейчас госпожой положения, взяла за руку Машу и, не произнося ни слова, повела дрожащую от холода и страха девушку на темную паперть находящейся тут же в третьем этаже институтской церкви.

— Становись на колени! — придя туда, скомандовала Капочка и первая опустилась на холодные каменные плиты пола.

А кругом девушек царили непроницаемый мрак и полная тишина, способствовавшая молитвенному настроению, охватившему сейчас обеих. Голос Капочки зазвучал глубоко и проникновенно и с захватывающим чувством произносил слова молитвы. А Маша, словно загипнотизированная им, повторяла от слова до слова священные слова, произносимые подругой. Вдруг тонкая струйка пряного аромата духов излюбленного Машей Лихачевой шипра донеслась до носа Капочки. И она, как ужаленная, быстро вскакивает с колен, возмущенная, негодующая, злая.

— На паломничество, на молитву пришла, а сама этой мерзостью богопротивною насквозь пропитана, — зашипела Капочка. — Не смей душиться. Грех и ересь это. Молись и постись! — повелительным тоном обратилась она к Маше.

— Конечно, я не буду душиться больше. Только и ты, Капочка, и ты молись вместе со мною… Я боюсь, что моя грешная молитва не дойдет до Бога. А ты — святая.

— Молчи! Молчи! Грех и ересь называть святым человека! — с искренним страхом срывалось с губ Малиновской.

И обе девушки, горячо зашептали молитвы, отбивая положенное число земных поклонов. Горячие головки то и дело припадали к холодному полу паперти, и нехитрые, полные непоколебимой детской веры молитвы, непосредственные и чистые, понеслись к далеким небесам.

А в умывальной у выпускных царило в это же самое время совсем иное настроение. Институтки ждали Стешу, которая должна была по уговору под утро принести вести из сторожки. Чтобы отделаться от докучной мысли о возможной Глашиной смерти, девушки просили Донну Севилью рассказать что-нибудь из ее испанского путешествия.

Ольга Галкина чрезвычайно довольна была просьбой. Испания, особенно Севилья, — это ее конек.

— И вот, месдамочки, — воодушевляясь, внезапно начинает рассказчица, — вообразите себе ажурные, высокие стройные здания, словно кружевные, отразившие на себе эпоху мавританского владычества. А вокруг сады. Ползучие розы и гранатовые деревья. Ах! Это такая красота! Все испанки — красавицы; все испанцы — рыцари! А их музыка. Их серенады! А бой быков! Восторг!

— А тебе пели серенады? — неожиданно огорошивает Шарадзе вопросом Ольгу.

Та мгновенно краснеет. Неудержимо тянет прихвастнуть успехом перед подругами и в то же время не хочется лгать: а вдруг поверят. Изведут насмешками, засмеют.

— Да, пели, — словно борясь с собою, с зажмуренными на миг глазами, говорит она.

— А вот и неправда! Не пели, потому что тебе тогда было всего двенадцать лет. А поются серенады только в честь взрослых!

Шарадзе безжалостно хохочет, сверкая ослепительными зубами. Потом машет рукою.

— Mesdames, бросьте, не слушайте, она все сочиняет. Лучше разгадайте шараду. Что это будет: стоит гора, на горе — сакля, около сакли — виноградник. У ворот сакли — скамейка и на скамейке — девушка. Ну? Ни за что не отгадаете!

— Где уж нам! — иронизирует обиженная Донна Севилья.

— Я так и знала, я так и знала, — торжествует Шарадзе. — А это между тем так просто разгадать: паспорт!

— Какой паспорт? — недоумевают подруги.

— Самый обыкновенный: вид на жительство. Корова, сакля, девушка, виноградник — все это вид на жительство, а вид на жительство — это ведь — паспорт. Ха-ха-ха! Не остроумно разве?

— Удивительно остроумно! — шипит Ольга Галкина.

— Mesdames, смотрите, ночь-то какая! — шепчет в восторге Хризантема, поднимая штору и впиваясь глазами в круглую полную луну.

— До Рождества меньше месяца осталось. Все разъедутся, а мы останемся… И что за глупый обычай, в сущности, оставлять на каникулы и праздники выпускных воспитанниц. Скучно-то как будет!

— Не весело, конечно, что и говорить.

— Кто-то идет, месдамочки…

— В ушах у тебя ходит кто-то. Не пугай понапрасну, и так тяжело.

— Оля, милая, расскажи про бой быков в Испании, все-таки убьем время.

— Нет, нет, не надо. И так нервы натянуты, а ты — с быками!

— У Балкашиной валерьянка с собой. Прими.

— Mesdames, если наша Тайна умрет, душа ее, чистая, святая, поднимется на крыльях ангелов к Престолу Бога, — словно серебристый ручеек, звенит своим хрустальным голоском Золотая Рыбка.

— Типун тебе на язык. Вот выдумала тоже! Умрет! Она не смеет умереть! Она должна жить! — горячо и страстно вырывается у Ники.

— Тише, mesdames, тише. Идут.

На этот раз никто не протестует. В коридоре ясно слышатся приближающиеся шаги. Кто-то словно крадется, осторожно шурша накрахмаленным платьем.

— Стеша. Она это. Но почему не утром? Почему сейчас? Значит, все кончено?

И тридцать с лишком пар глаз устремляются навстречу приближающейся Стеше.

— Что, Стеша, что? Умерла? Не мучьте, ради Бога. Скончалась? — бросаясь навстречу служанке, кричат институтки.

— Жива. Живехонька. Лучше ей, милые барышни. Много лучше.

О, какой восторг! Какая радость! Спасена Тайна! Милая, маленькая Глаша-Тайночка — спасена!

И три десятка девушек бросаются в объятья одна другой и радостно целуются, как в Светлый праздник.

Глава 4

Незаметно подошли Рождественские праздники. Весь институт разъехался на каникулярные две недели, остались только выпускные воспитанницы да кое-кто из младших классов, из тех, кому дальность расстояния не позволяла уезжать далеко на такое короткое время.

Рождественские каникулы — это время свободы для институток. Встают на праздниках воспитанницы без звонков. Ходят одетые не по форме, со спущенными за спиной косами, в собственных ботинках и чулках. Классные дамы как-то добрее и снисходительнее в это время, мало взыскивают с провинившихся, еще меньше следят за своим маленьким народом. Жизнь, словом, выходит из своего русла, и менее всего чувствуется пресловутая казенщина в праздничное время.

Елка для маленьких вышла на диво красивой в этом году. Сами выпускные украшали ее цветными картонажами, разноцветными цепями, пестрыми фонариками и золотым дождем. На второй день праздника было решено устроить музыкально-вокально-танцевальный вечер "в пользу бедной сиротки". Какой сиротки — никто, кроме первых, не знал.

В сочельник утром депутация выпускных направилась к Maman отнести программу.