Морские тайны, стр. 12

Тут открылась дверь, в кабинет заглянула дочь Маша с очередной немыслимой прической на гордо под­нятой голове и довольно ехидно спросила:

— Читал, что пишут про твоего голубчика?

— Про какого голубчика? — пробормотал адвокат.

— Ну, про твоего капитана. Голубчиков, что ли, его фамилия?

— Голубничий? А что такое?

— Статья про него в газете. И ты собираешься его защищать?!

— Постой, не тарахти. Какая статья?

— В нашей местной молодежной. Ты же сам вынимал сегодня газеты из ящика.

— Не читал я ещё газет, не до этого. Давай её сюда и отправляйся. Опоздаешь в школу.

Статейка, конечно, называлась «Океан открывает тайны». В ней красочно расписывался жестокий шторм, гибель обледеневшего корабля и его мужественной команды. Потом рассказывалось, как пенистая волна бережно положила на пустынный берег бутылку с запиской и умчалась в океан.

«В гибели траулера и его команды виноват только капитан Голубничий, — безапелляционно утверждалось в статье. — Теперь он предан суду, и негодующая общественность с нетерпением ждет, что он будет наконец наказан за свое преступление по заслугам».

Арсеньева статья возмутила. Писать всё это накануне суда было по меньшей мере преждевременно. Всё говорило о вопиющей юридической безграмотности как её автора, так и редакции газеты. Прямое нарушение важнейшей заповеди закона: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления иначе как по приговору суда...»

Автор статьи, как и следователь Алексеев, не сомневался в виновности Голубничего. И психологически это было понятно. Ведь траулер бесспорно погиб, и с ним — двадцать два человека команды. Кто-то должен отвечать за это?

Ведь и сам он, Арсеньев, первое время находился под тем же гипнозом: раз судно погибло, капитан Го­лубничий, конечно, виновен. Но вот познакомился луч­ше с материалами дела, порылся в морской литературе и понял, что решить, виноват капитан или нет, не так-то просто. Он узнал, что лишь в прошлом году в океане погибло, кроме «Смелого», ещё сто шестьдесят два судна. И моряки ещё считают этот год счастливым, бывают и похуже: в 1929 году в Атлантике только один жесточайший шторм погубил сразу более шестисот судов разных стран! Виноваты ли их капитаны?

Говорят, в старинной конторе Ллойда, в Лондоне, о каждом затонувшем судне оповещает специальный герольд в алой мантии, а потом трижды печально звонит потемневший от времени и непогод колокол, снятый когда-то с погибшего корабля.

Интересно, помянули там «Смелого»?

Арсеньев представил себе старинный сумрачный зал, глухие удары колокола и покачал головой. Удивительное всё-таки дело досталось ему вести...

Раньше он думал лишь о поисках смягчающих об­стоятельств для капитана. И хотя Голубничий отрицал свою вину полностью, совесть не позволяла Николаю Павловичу с ним согласиться: ведь не зря же написал Лазарев перед смертью, что в гибели траулера виноват капитан. И эти сомнения, неуверенность всё время мешали адвокату, не давали ему покоя.

Они начали рассеиваться постепенно. Арсеньев лучше узнал Голубничего за это время — не только по своим личным впечатлениям во время встреч в тюремной камере для свиданий, но и по рассказам многих людей, с которыми он беседовал за это время. Они давно знали Голубничего, бывали вместе с ним в нелегких передрягах — и все в один голос утверждали, что он честен, смел и неспособен на низкий поступок. Некоторые из них даже письма писали в суд и в прокуратуру, требуя оправдать Голубничего.

Конечно, самые лестные отзывы и безупречная ре­путация ещё не доказывают невиновности. Каждый может в какой-то момент оступиться. Но теперь, когда история с запиской в бутылке вдруг стала сомнительной, Николай Павлович всё более утверждался в мысли, что Голубничий ни в чём не виноват.

И конечно, суд обязан прислушаться к мнению людей, хорошо знающих Голубничего, не может не помнить о всей его ничем не запятнанной жизни.

Пусть записка действительно написана Лазаревым, но, может, тот по неизвестным причинам оболгал капитана? Решил в последний момент свести с ним какие-то счеты? Хотя сам Голубничий такую возможность решительно отвергает. И в том, что даже в подобной ситуации он не хочет чернить своего погибшего помощника, по навету которого скоро окажется на скамье подсудимых, тоже ведь проявляются его честность и принципиальность.

Но Лазарев мог просто ошибиться, неправильно расценить приказы и действия капитана в трагические минуты гибели «Смелого», написать записку сгоряча. Во всяком случае, нет у Арсеньева никаких оснований верить ей больше, чем показаниям капитана и заключению комиссии, изучавшей обстоятельства катастрофы.

Эти мысли успокаивали Арсеньева и возвращали ему душевное равновесие. Он чувствовал, что теперь сможет с чистой совестью, не кривя душой, защищать Голубничего на суде.

6

Городской прокурор Арсений Николаевич Живко, рослый, плечистый, держался прямо, слегка выпятив грудь. Он казался мрачноватым и властным.

Арсеиьев очень удивился, как-то случайно узнав, что в молодости Живко учился в консерватории и что, хотя он не закончил её, ушел на фронт, был неплохим, говорят, пианистом. Арсеньев не мог представить его за роялем, но, может, дома прокурор снимал с себя свой строгий и величественный вид вместе с мундиром?

Сейчас Живко был на службе, у себя в кабинете, он сидел за огромным столом, и вид у него был, как всегда, строгий.

Они поздоровались. Прокурор жестом предложил Арсеньеву садиться и, закуривая «Казбек», спросил:

— Ну, повоевали со следователем?

— А он что, жаловался?

— Нет, Алексеев не такой, но вас-то я хорошо знаю, — усмехнулся Живко. — Заставили его проводить повторную экспертизу, затянули следствие, а толку что?

— И Бурковский подтверждает подлинность письма?

— Конечно. А вы всё ещё сомневаетесь? Вот, пожалуйста, ознакомьтесь.

Арсеньев взял заключение и быстро пробежал глазами.

Никаких сомнений не оставалось. Письмо действительно написано покойным Лазаревым. Знаниям и опыту старика Бурковского Арсеньев верил. Но и в невиновности Голубничего он теперь не сомневался. Лазарев оболгал капитана! Он-то, Арсеньев, уверен, но как доказать это? Темно, темно...

Прокурор, насупившись, смотрел, как он читает, потом спросил:

— Ну, теперь удовлетворены?

— Вы уж не наказывайте Алексеева, Арсений Николаевич, — сказал адвокат. — В самом деле, ведь я повинен в затягивании следствия.

Прокурор развел руками:

— Николай Павлович, от вас ли слышу? Закон есть закон.

— Дело уже у вас? — спросил адвокат.

— Да.

— И что же вы о нем думаете?

— Темное дельце.

Они перебрасывались вопросами и ответами, словно прощупывали друг друга и разминались перед схваткой.

Итак, дело закончено и передано прокурору. И теперь он должен решить: обоснованно ли предъявленное обвинение и можно ли передать дело в суд или необходимо провести дополнительное следствие.

Мог прокурор и прекратить дело, не найдя в нем состава преступления и признав Голубничего невиновным. Но Арсеньев знал, что Живко не пойдет на это. Дело оказалось ведь действительно запутанным. Пусть в нем разбирается суд.

А теперь ещё, с появлением статьи в газете, возникла для прокурора новая психологическая сложность: к делу привлекли всеобщее внимание.

Так что в решениях Живко Арсеньев не сомневался и пришел сюда не для того, чтобы спорить с ним или убеждать в невиновности Голубничего. И прокурор это тоже прекрасно понимал. Он поглядывал на адвоката сердитыми глазами из-под густых черных бровей, догадываясь, что тот сейчас начнет говорить о статье в молодежной газете.

Однако, посмотрев на Живко, адвокат вдруг подумал, что этот разговор будет совершенно бесполезным, поскольку материал о деле Голубничего мог попасть в газету только с ведома прокуратуры и обращаться теперь сюда с жалобой нет смысла. Надо подождать суда.