Вне закона, стр. 149

Пока он не знал, какой ярлык повесить на Джона Рэнсома. Одна лишь мысль о том, что Рэнсом уже несколько недель осторожно и неспешно охмуряет Эйхо, чтобы сначала соблазнить, а потом в конце концов уничтожить, служила детонатором для забегаловочной еды, что залегла непереваренной в его желудке словно бомба. Он добрел до туалета, где его вырвало, и уселся на пол, изводя себя безнадежной яростью. Ощущал Эйхо всей кожей, пленялся гибким телом, его изгибами, бутонами маленьких грудей, ее влекущими полунастороженными глазами. Раздумывал о готовности девушки предаться с ним любви в бедфордском домике и о своем надменном отказе от нее. Решительный миг ложной гордости, который, не исключено, направит устремления всей его жизни туда, куда он и представить не мог.

Он хотел Эйхо, и хотел отчаянно. Только пока отделывался от дикого наваждения, в памяти чувств всплывала шелковистая ласка проститутки, а в памяти видений — злоба в темных глазах Айлин.

Джон Рэнсом заявился в дом уже без четверти десять, все еще в рабочем наряде, сохранявшем острый запах мастерской, масляных красок. Для Эйхо — самый дурманящий из запахов. Она уловила, как повеяло ими, еще до того как увидела отражение художника в стекле книжного шкафа в библиотеке на первом этаже, где коротала время за блокнотом для набросков, копируя цветными карандашами ранний морской пейзаж Рэнсома. Ей никак не удавалось передать изображение моря, которое менялось с быстротой сновидения.

— Прошу меня извинить, Мэри Кэтрин. — У него был вид усталого, но довольного человека, чей день удался.

— Не стоит беспокоиться, Джон. Только не знаю, как с ужином.

— Сайера привыкла к тому, что я прихожу поздно. Мне потребуется двадцать минут. Вы можете выбрать вино. «Шато Петрус».

— Джон?

— Да?

— Я опять смотрела на ваш автопортрет…

— А-а, этот. Упражнение в мономании. Но я был сыт по горло собственным видом еще до того, как закончил. Понять не могу, как у Курбе хватило терпения сделать, вы только представьте, восемь автопортретов. Нет нужды говорить, что внешность у него была получше моей. Мне следовало бы снести эту мазню вниз и упрятать ее в чулан под лестницей.

— Только посмейте! Джон, в самом деле, он же великолепен.

— Тогда что ж. Если вам так нравится, Мэри Кэтрин, он ваш.

— Что? Нет, — смеясь запротестовала она. — Я всего лишь хотела спросить вас про девушку… ту, что в зеркале отражается за вашим креслом. Так таинственно. Кто она?

Он вошел в библиотеку и встал рядом с ней, потирая скулы, отчего кожа на них, чувствительная к растворителю красок, горела огнем.

— Моя кузина Бриджид. Она была первой девушкой Рэнсома.

— Правда?

— За много лет до того, как посвятил себя портретам, я сделал эскиз обнаженной Бриджид. После того как работа удовлетворила нас обоих, мы вместе сожгли ее. И даже поджаривали в пламени зефирины.

Эйхо улыбнулась — терпеливо, неверяще.

— Если картина была так хороша…

— О, полагаю, да. Увы, Бриджид не была совершеннолетней, когда позировала.

— А вы?..

— Девятнадцать лет. — Он пожал плечами и поднял руки ладонями вперед, словно сдавался. — Она была очень развита для своих лет. Но это вызвало бы скандал. Слишком большая неприятность для Бриджид, хотя я ни в грош не ставил чужое мнение.

— Вы когда-нибудь еще писали ее?

— Нет. Она умерла вскоре после нашего маленького сожжения на костре. В своем интернате в Давосе от заражения крови. — Джон сделал шаг к портрету, будто решив поближе рассмотреть отражение в зеркале. — Она была уже два года как мертва, когда я взялся за эту картину. Я скучал по Бриджид. И я вписал ее сюда как… полагаю, вы назвали бы это ангелом-хранителем. В то время я действительно чувствовал ее дух рядом с собой, ее чудесный свободный дух. Я измучился. Полагаю, даже ангелы способны терять надежду в тех, кого они стараются охранить.

— Измучились? Почему?

— Как я сказал, умерла она от заражения крови. Результат того, что какая-то безрассудная одноклассница попыталась избавить Бриджид от четырехмесячного плода. И — да, ребенок был мой. У вас это вызывает отвращение?

Моргнув пару раз, Эйхо произнесла:

— Ничто человеческое не вызывает во мне отвращения.

— Мы предались любви после того, как съели зефирины, а раздевая друг друга, стряхивали пепел сгоревшего холста. — Глаза у Рэнсома были закрыты, но тревожны. — Теплая ночь. Яркая звезда. Помню, какими липкими были у нас губы после зефира. И какой прекрасной виделась мне композиция — Бриджид коленопреклоненная. В ту первую ночь единственной краткой идиллии в наших с ней жизнях.

— Вы знали о ребенке?

— Бриджид написала мне. О беременности упомянула вскользь. Писала, чтобы я не беспокоился, она об этом позаботится. — На какой-то миг показалось, что глаза у него подернулись пеплом от омерзения к себе. — Женщины, получается, всегда наделяли меня благом сомнения.

— Вам никак не удается убедить ни одну из нас в том, что вы заслуживаете сострадания. Вы были неопытны, вот и все. Простите, но порой вляпываешься в дерьмо. И все равно для всех нас жива надежда — по обе стороны небес.

Отыскивая бутылку «Шато Петрус», которую Рэнсом предложил распить за ужином, Эйхо услышала, как Сайера с кем-то разговаривает. Она приоткрыла еще одну дверь между винным погребом с его выложенными из камня стенами и кухней и увидела Тайю, сидевшую за стойкой с кружкой кофе в руках. Эйхо улыбнулась, но Тайя лишь посмотрела пристально, а потом нарочно отвела взгляд.

— А-а, она приходит и уходит, — сказал о Тайе Рэнсом после того, как Сайера, подав им суп, скрылась на кухне.

— Почему не ужинает с нами?

— Уже поздно. Думаю, она уже поела.

— Тайя сегодня здесь ночует?

— Она предпочитает оставаться на катере, если шторма не предвидится.

Эйхо попробовала суп.

— Это она выбрала меня для вас? Только мне кажется, что я ей совсем не нравлюсь.

— Вы ведь не так думаете.

— Я не знаю, что думать. Иногда на меня такое находит.

— Я велю ей держаться подальше от этого дома, пока вы…

— Нет, прошу вас! Вообще-то я и правда в чем-то виновата. — Эйхо откинулась на спинку стула, водя пальцем по рисунку на скатерти. — Ее вы знаете дольше, чем всех женщин Рэнсома. Вы когда-нибудь писали Тайю? Или вы и над этим пеплом поджаривали зефирины?

— Это было бы сродни попытке написать маску внутри маски, — с сожалением произнес Рэнсом. — Я такие глубины одиночества выписать не в силах. Иногда… она для меня как темный призрак, замкнутый в мире ночи, представить себе который я не могу. Тайя всегда знала, что я не могу ее написать. — Художник поник головой, словно скрывая игру чувств в своих глазах. — Она понимает.

11

Клиника Ноуль-Рембара, престижное лечебное учреждение для хорошо обеспеченных пациентов с различными дурными пристрастиями или эмоциональными травмами, располагалась в пригороде Бостона неподалеку от Уэлсли-колледжа. Территорию Ноуль-Рембара украшали манящие взгляд лужайки, выложенные кирпичом тропинки, могучие дубы, падубы и кедры, а также роскошные рододендроны, в конце весны вспыхивающие пламенем изумительных цветов. В середине же декабря голые ветви деревьев и кустарников покрывали лед со снегом. Днем, двадцать минут второго, солнце еле-еле проглядывало — легкий намек на светлое пятно среди многих слоев серых облаков, обещающих еще больше снега.

Штатного психиатра Марка Госдена, с которым Питер договорился о встрече, судьба обделила ростом и статью. Он походил на киноактера Барни Раббла в толстенных очках. Когда погода позволяла, Марк обедал на свежем воздухе. Питер составил ему компанию. Он пил кофе из автомата и ел предложенное Госденом печенье из овсяной муки, испеченное матушкой Марка. Питер не спросил, живет ли психиатр все еще вместе с ней.

— У нас учреждение добровольное, — объяснял Госден. — Последний раз Валери пробыла здесь пять месяцев. Три недели назад ушла отсюда, хотя я считал, что это не пойдет ей на пользу.