Гость из Альтрурии, стр. 41

— Да, — сказал профессор, поднимаясь со своего места по соседству с нами, — я был бы рад узнать, что сталось с достойными и прилежными ремесленниками, которые потеряли работу в результате этого взрыва экономической добродетели?

— Охотно отвечу, — сказал альтрурец, — их засадили шить настоящую обувь, и, поскольку на то, чтобы сшить пару добротных туфель, которые прослужат год, требуется столько же времени, сколько на то, чтобы сшить пару дрянных, которые стопчутся за одну неделю, объем работы в обувной промышленности сразу же сильно сократился.

— Верно, — сказал профессор, — это понятно. — А что же сталось с сапожниками?

— Они присоединились к огромной армии других рабочих, прямо или косвенно причастных к производству всякой дряни. Все эти сапожники — а с ними и колодочники, петельщики, шнурочники и так далее — больше не изнуряли себя, стоя у станка. Одного часа хватало там, где прежде требовалось двенадцать, и у людей, управляющих машинами, высвободилось достаточно времени, чтобы заниматься приятной работой в поле, — никто больше не ломает там спину от зари до зари, а работает столько, сколько позволяет ему здоровье. У нас было много возможностей потрудиться — нужно было приводить в порядок и всячески украшать целый континент; нужно было изменить к лучшему климат; нужно было исправлять всю систему метеорологии. Ну и общественные работы давали занятие массам людей, освободившихся от разъедающей душу необходимости трудиться над изготовлением подделок под что-то. Я могу дать вам лишь очень приблизительное представление о размахе усовершенствований, предпринятых нами — осуществленных и осуществляемых. Упомяну лишь одно, но оно, думаю, будет хорошей иллюстрацией нашей деятельности. Из-за близости к полюсу юго-восточное побережье наше каждую зиму страдало от антарктических морозов, но первый же наш президент задумал отсечь от континента полуостров, не пропускавший экваториальное течение к нашим берегам. Работы начались еще при нем, хотя полностью этот кусок земли двадцать миль в ширину и девяносто три в длину был отделен только к концу первого нашего десятилетия. С тех пор климат всего юго-восточного побережья не уступает в мягкости странам Средиземноморья.

Но не только у создателей всякого рода подделок появилось время, чтобы заняться полезной и здоровой деятельностью; освободились для общественного полезного труда и люди, прежде трудившиеся над созданием уродливых, бессмысленных, ненужных вещиц. Ведь по количеству этих никчемных уродцев…

Тут я пропустил несколько слов, так как профессор нагнулся и прошептал мне на ухо:

— А вот это он у Уильяма Морриса позаимствовал. Поверьте моему слову — этот человек обманщик. И никакой он не альтрурец, а так, пустомеля какой-то.

Признаюсь, мое сердце и раньше предчувствовало беду, однако я жестом призвал профессора к тишине и снова сосредоточил на альтрурце — если это действительно был альтрурец — все свое внимание.

12

— Итак, — продолжал альтрурец, — когда раскрепощенный труд масс перестал растрачиваться на создание фальшивых ценностей и сосредоточился на свободном служении истинным, то, как естественное следствие, было отринуто все безобразное, бессмысленное и пошлое, и народное творчество взяло курс на красоту. И тут же, по закону естества, вещь нужная, на совесть сработанная, стала получаться прекрасней на вид. Когда-то нам недоставало времени, чтобы заботиться о красоте вещей, так мы были переобременены, создавая на продажу всяких ненужных уродцев, теперь же у нас оказалось времени, хоть отбавляй, и между различными ремеслами, между людьми разных профессий начала возникать дружеская конкуренция, в результате чего вещи стали делать изящней, уделяя красоте никак не меньше внимания, чем добротности. Художник, гений, всего себя отдающий любимой работе, больше никого не удивлял, и каждый в меру своих способностей и призвания старался от него не отставать. Мы вернули себе радость творить красоту — великое благо, дарованное господом своим любящим труд детям и утраченное нами в страшные годы нужды и алчности. Я уверен, что среди моих слушателей нет ни одного рабочего человека, который не испытал бы хоть раз это божественное наслаждение; он с восторгом познавал бы его снова и снова, будь у него на то время. Что ж, теперь время у нас появилось. Его дала нам Эволюция, и отныне во всей Альтрурии ни одной борозды не было проложено, ни одной травинки скошено, ни одного удара молотком по стене дома или борту корабля сделано, ни одного стежка прошито, ни камня положено, ни строчки написано, ни страницы напечатано, ни храма возведено, ни машины построено без того, чтобы люди не подумали о красоте, равно как о пользе.

Как только мы освободились от необходимости обкрадывать друг друга, выяснилось, что торопиться нам некуда. Хорошей работы впопыхах не сделаешь, и одним из первых шагов Эволюции был отказ от скорых поездов, которые денно и нощно носились по всему континенту лишь затем, чтобы какой-то один человек мог догнать какого-то другого или поскорей приехать куда-то, чтобы продать что-то дешевле других, или кого-то обставить, или как-то обогатиться за счет чьих-то потерь. Девять десятых всех железных дорог, которые в былые времена конкурировали не на жизнь, а на смерть, разоряя одна другую, а затем, перейдя в руки Фонда, объединились, чтобы общими усилиями угнетать и обирать народ, теперь оказались не нужны. Содружество эксплуатирует несколько линий, нужных для перевозки материалов и распределения готовой продукции, поездок по государственным делам, а также в увеселительных целях; железные же дороги, которые строили, чтобы вложить капитал, или прокладывали параллельно какой-то другой дороге, чтобы, как говорится, «подложить кому-то свинью», чтобы сделать более выгодной разработку недр или чтобы вздуть цены на землю в этом районе, остались без поддержки и быстро пришли в упадок; рельсы, сковавшие как кандалами ландшафт, убирались, чтобы не портили вида; по насыпям прокладывались шоссе, связывавшие соседние округа, или же природа отвоевывала их себе, топя в цветах и в бурьяне следы прежнего надругательства. Безобразные города, созданные, подобно Франкенштейну, чьей-то злой волей, неодушевленные и никого не воодушевляющие, быстро превращались в руины. Частично правительство использовало эти развалины для постройки домов в деревнях, где живет большинство альтрурцев теперь, но города обычно строились из материалов таких недоброкачественных и неприглядных, что было сочтено за лучшее просто сжигать их. Таким образом места их нахождения очищались и заодно стирались все следы.

При старых эгоистических порядках, у нас, конечно, развелось огромное количество крупных городов, которые продолжали расти и жиреть за счет села как злокачественная опухоль, поддерживая свою жизнь все новыми вливаниями взятой оттуда крови. У нас было несколько городов с полумиллионным населением, и, по крайней мере, в одном жило даже больше миллиона; ну и потом было десятка два с населением в сто и более тысяч. Мы были очень горды и даже похвалялись ими как доказательством нашего беспримерного процветания, хотя на самом деле они были просто-напросто скоплением миллионеров и жалкого люда, кормившего их и бывшего у них на посылках. При поверхностном рассмотрении жизнь в этих городах, безусловно, била ключом, но большинство крупных и мелких предпринимателей кончали разорением, прибыль же обязательно оседала в кармане миллионера. Миллионеры и их паразиты жили бок о бок, богатые обирали бедных, а бедные обворовывали богатых и, при случае, норовили втравить их в невыгодную сделку: надо считать, что Фонд рухнул и Содружество смогло укрепиться именно благодаря невыносимым условиям, создавшимся в городах.

Не успела Эволюция укрепиться, как эти конкурирующие и монополистические центры людского скопления начали хиреть. В свете нового порядка сразу стало очевидно, что города эти непригодны для проживания людей, независимо от того, живут ли они в роскошных палатах со множеством ходов и переходов, где богатые могут отгородиться от прочего человечества, или же в городских трущобах, десяти-, а то и двенадцатиэтажных громадах, рассадниках порока и болезней, где в тесноте и голоде ютится беднота.