Саша и Шура, стр. 20

– Ничего! Пусть посидит вместе с нами. Послушает!

Мама несколько раз очень выразительно взглянула на него. А я, хотя в подобных случаях мне всегда очень не хотелось уходить во двор, сделал вид, что ничего не понимаю, и послушался маминого совета.

Через час меня вызвали обратно… Все четверо – мама, папа, бабушка и дядя Сима – сидели за столом. У мамы на щеках были красные пятна, – и мне её стало очень жалко. А папа сердито уткнулся в газету, словно предстоящий разговор его совершенно не интересовал. Мама начала издалека подготавливать меня к удару:

– Неужели ты не соскучился по своим прошлогодним летним друзьям: по Саше, по Липучке? По дедушке?..

– Соскучился…

– Вот видишь! И вообще, этот чудесный городок, где прошло моё детство, моя юность… Разве есть на земле место очаровательнее?

Папа вдруг отбросил газету в сторону:

– На земле есть места очаровательнее! Гораздо очаровательнее, чем городок, где прошло твоё детство. Открыли вечер воспоминаний! Да что он, девчонка, что ли? Сделали из него неженку, неврастеника. Надо с ним прямо разговаривать, по-мужски. И прямо ему заявить, что на Юг ехать нельзя. По временному состоянию здоровья. Ещё успеет! Я в его годы тоже не катался по южным курортам. А в Белогорске будет прекрасно: река, лес, свежий воздух. Вот и всё.

– Постоянное наблюдение опытнейшего врача… родного дедушки, Петра Алексеевича, – тихо вставил интеллигентный дядя Сима.

– Не нужно ему никакого «постоянного наблюдения»! – загремел папа. – Пусть хронические больные находятся под «постоянным наблюдением». А он абсолютно здоровый парень. Ну, переутомился немного за зиму. Ну, нельзя ему на юге поджариваться – это я понимаю. Вот пусть в Белогорске на свежем воздухе и окрепнет!

– Как – в Белогорске?! – тихо и испуганно, словно только что придя в себя и ещё не веря своим ушам, проговорил я. – В каком Белогорске? Ведь я же поеду на Юг… к морю…

– Не поедешь! – отрезал папа.

– Но ведь я так мечтал!..

В носу у меня вдруг всерьёз защекотало. В эту минуту мне и в самом деле стало нестерпимо жалко расставаться с разноцветной путёвкой, на которой были голубые кипарисы, и голубой дворец с колоннами, и чья-то зелёная подпись, и лиловая печать… Когда-то мне ещё достанут такую?! Но отступать уже было поздно.

] – Не волнуйся, не волнуйся, миленький… Тебе нельзя нервничать! – Мама подскочила ко мне, обняла и стала поглаживать по голове.

– Вот-вот! От такого воспитания не только во сне – наяву заорёшь на всю квартиру! – возмутился папа.

– И как ты всегда непедагогично, в лоб, без всякой подготовки! – ответила мама, обнимая меня и словно защищая своими руками от папиной «непедагогичности».

– Он – мужчина! И должен понять… – ответил прямолинейный папа, вызывая укоризненные покачивания головы даже у глубоко интеллигентного дяди Симы.

Одним словом, через два дня я выехал в Белогорск.

ВСЕ НАЧАЛОСЬ С ВЕЛОСИПЕДА…

Когда поезд подходит к станции, пассажиры всегда прилипают к окнам, а глаза у всех так и бегают, так и шарят по перрону: всем хочется, чтобы их встретили, А если тебя никто не встречает, то это очень грустно, особенно если приезжаешь в чужой город.

Когда я прошлым летом первый раз приехал в Белогорск, меня никто не ждал на вокзале. А Саша, которому было поручено это дело, потом уж, когда я сам добрался до дедушкиного дома, сказал: «Что ты, иностранная делегация, что ли?» В этом году я тоже не был иностранной делегацией, но ещё на ходу поезда разглядел на перроне сразу трёх встречающих. Да, целых трёх, словно я был не просто «делегацией», а каким-нибудь, как пишут в газетах, «высоким гостем».

Я хотел закричать, чтобы меня заметили… Но заметить меня не могли, потому что окно плотно загородили две полные дамы, наверное «дикарки», которые приехали отдыхать в Белогорск «диким способом». Я с трудом разглядывал уже знакомый перрон сквозь щёлочку между цветастыми сарафанами «дикарок». И закричать я тоже не мог, потому что голос мой от волнения куда-то провалился, исчез, – и я только беззвучно разевал рот, как рыба, выброшенная из реки на берег. А там, на перроне, бежали за моим вагоном, пристально заглядывая во все окна, Саша, уже загорелый, хотя лето ещё только начиналось, и восторженная, вечно размахивающая руками Олимпиада, или просто Липа, по прозвищу Липучка, и… сам подполковник Андрей Никитич.

Верней сказать, бежали Саша и Липучка, а Андрей Никитич шагал большими шагами, поспевая за моим вагоном.

Да, да, тот самый Андрей Никитич, с которым я в прошлом году. познакомился в поезде, по пути в Белогорск, и которого мы с Сашей потом спасали от сердечного приступа. Только Андрей Никитич был уже не в кителе, не в галифе и не в сапогах, а в обыкновенных брюках и белой спортивной майке.

Поскольку в окно меня всё равно не было видно, я раньше всех протиснулся к выходу и спрыгнул на перрон.

– Ой, вот он! Вот он! – первой закричала Липучка, да так пронзительно, что все пассажиры в окнах и все встречающие на миг повернули голову в мою сторону.

А потом я хотел на радостях поцеловать Сашу, но он даже на радостях целоваться со мною не стал, а просто крепко пожал мне руку, потом похлопал меня по плечу, точно он был начальником, а я его подчинённым, и коротко похвалил:

– Молодец, что приехал!

– Да, молодец! – подтвердил Андрей Никитич, тоже сильно пожимая мне руку.

А Липучка приподнялась на цыпочки и, на глазах у всех, полезла целоваться. Она поцеловала меня в обе щеки, в лоб и даже в нос… Лицо у неё было горячее, воспалённое.

– Что это у тебя? – спросил я, только сейчас заметив у неё на лице какие-то жаркие красные пятна и мелкие пузырьки. – На солнце, что ли, перегрелась?

Я заметил, что Саша и Андрей Никитич таинственно ухмыльнулись, а Липучка растерянно потрогала свои пузырьки.

– Сами повыскакивали… Противно, да?

– Ничего. Тебе даже идёт: оригинальные такие… – успокоил я Липучку и, повернувшись к Саше, задал вопрос, который прямо распирал меня с той минуты, когда я получил телеграмму с коротким приказом «Немедленно приезжай»: – У вас что-нибудь случилось? Какая-нибудь беда?!

– А ты что, «скорая помощь», что ли, чтобы тебя на выручку вызывать? – с усмешкой ответил Саша. (Я сразу вспомнил характер своего прошлогоднего друга.)

– А зачем же тогда… телеграмма? Я на Юг не поехал…

– Ах, ты жертву принёс? – всё тем же тоном продолжал Саша. – Ну, прости, пожалуйста, что у меня шапки нет или какой-нибудь там тюбетеечки, а то бы голову перед тобой обнажил и в пояс тебе поклонился до самого пупа! Да знаешь ли ты, для какого дела тебя вызвали? Тут не только Югом – Севером и то пожертвовать можно! Это видел?..

Саша дотронулся до своей руки чуть повыше локтя, а там, выше локтя, и у него, и у Липучки, и у Андрея Никитича были красные повязки с тремя белыми буквами – «ЧОС». Я ещё из вагона приметил эти повязки, но не успел спросить о них.

– Вы, наверно, дружинники, да? А что это за белые буквы?

– Мы – члены Общественного совета! – гордо произнёс Саша.

– А члены Общественного совета должны быть, мне кажется, людьми вежливыми, деликатными, – вмешался в разговор Андрей Никитич, который до сих пор стоял чуть в стороне и молча наблюдал за нашей беседой. – Зачем же кидаться на гостей? Надо быть гостеприимными!

– Сашка всегда такой! – сердито глядя на своего двоюродного брата, сказала Липучка. – А ты, Шура, не обращай внимания! – Она вновь приподнялась на цыпочки и снова поцеловала меня в щёку.

– Вот Липучка его уже пятый раз поцеловала… за нас всех, – проворчал Саша.

– А ты считал? – Липучка зло повернулась к нему.

– Считал: ты его пять раз, а он тебя – ни разу. Где же твоя, как говорится, женская гордость?

– Ох, и вредный ты!

– Ладно! Идём скорее, а то заждались там «наши общие колёса».

– Что? Что?! Какие колёса? – не понял я.