Саша и Шура, стр. 10

– Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том, что между городом и станцией нет автобусного сообщения…

Потом я вспомнил, что соседка наша обязательно употребляла такие выражения: «используя своё служебное положение», «некоторые личности», «не пора ли». Я продиктовал Липучке:

– Используя своё служебное положение, некоторые личности перевозят приезжих за деньги на государственных телегах. Не пора ли покончить с этим?..

И ещё мне вспомнилось, что каждую жалобу соседка наша кончала угрозой: если, мол, не примете мер, то буду жаловаться выше. И я продиктовал:

– Если автобуса не будет, мы напишем жалобу в Москву!.. – А потом посоветовал Липучке: – Теперь собери подписи. Побольше подписей… И всё будет в порядке.

– Ой, как коротко получилось! – воскликнула Липучка, разглядывая тетрадный лист, который остался почти чистым.

– Это хорошо, что коротко, – объяснил я. – Длинное заявление могут не дочитать до конца. Понимаешь?

– Понимаю. Ой, ты очень здорово продиктовал! Прямо как взрослые пишут в самых настоящих заявлениях!

Липучка аккуратно свернула лист в трубочку, а я скромно развёл руками – дескать, что уж тут особенного: написать заявление – это для меня раз плюнуть.

Липучка хотела сразу бежать в горсовет, но я остановил её:

– А подписи?

– Ой, их собирать очень долго. Мне в голову сразу пришла идея:

– Не надо собирать. Напиши внизу так: «Белогорские пионеры, всего три тысячи подписей».

– Что ты, что ты! Три тысячи! У нас и с грудными младенцами столько ребят не наберётся.

– Тогда напиши: «Всего двести подписей». И дело с концом.

– Ой, разве можно? Ведь это неправда!

– Для хорошего дела всегда соврать можно, – успокоил я Липучку.

Она снова уселась за стол. Но тут мы услышали, что кто-то лезет в окно.

ПОХИЩЕНИЕ

Саша поудобнее устроился, укрепил свои локти на подоконнике и обвёл нас презрительным взглядом, как бы говоря: «Ерундой всякой занимаетесь, а я между тем…»

– Ой, что-нибудь случилось? – вскрикнула Липучка.

– Случилось, – преспокойно ответил Саша. – Приготовьтесь – сейчас комнату подметать буду.

Подметать комнату? Рехнулся он, что ли? Мы с Липучкой растерянно переглянулись.

– Чего глаза таращите? – Саша подтянулся на руках, вскарабкался на подоконник и спрыгнул на пол. – Веник со мной. Понятно?

– Ой, похитил? – Липучка, как всегда в минуты восторга, хлопнула в ладоши, так что даже помяла своё заявление. И, прижав руки к груди, затаила дыхание.

Саша обшарил глазами стены.

– У тебя йод есть? – спросил он у меня. – Что-то я аптечки не вижу.

– Не знаю… Есть, наверно. А зачем тебе йод?

– Ой, ты небось поранил его, когда у мамаши отбивал, да? – догадалась Липучка. – Лассо накинул, да?

– Что я, бандит какой-нибудь? Это я с пиратами хотел сражаться, а он вовсе не пират… Очень даже симпатичный парень, только застенчивый, как девчонка. Людей боится… Но мы это дело из него выбьем.

– Ой, мы его бить будем? – испугалась Липучка.

– Чудачка ты! Я же в переносном смысле. Ну, перевоспитаем, значит. Понятно?

– Понятно.

– А как же ты похитил? Ведь его мамаша от себя ни на шаг не отпускает, – спросил я.

– Узнаешь! Давай сюда йод.

Дедушка был доктором, но сам лекарств не любил. Я заметил, что, когда к нему приходили больные, он сразу лез в корзинку, стоявшую за диваном.

«Терпеть не могу, когда лекарства на видных местах выставляют, – говорил он. – Украшеньице так себе».

Я полез в дедушкину корзину, нашёл там пузырёк с йодной настойкой и передал его Саше.

– А теперь позови Веника, – распорядился Саша.

– Позвать?.. А где он?

– Возле крыльца мнётся. Стесняется. Ты ведь с ним в вагоне, кажется, в дипломатических отношениях не состоял.

– Да… Я там с Андреем Никитичем дружил. С подполковником артиллерии! – гордо сказал я. А потом, вспомнив, чем кончилась наша дружба, тихонько вздохнул. – Веник там, в вагоне, всё время книжки читал.

– Ой, книжки читал! – восхитилась Липучка. – Он тоже небось, как и ты, до ужаса грамотный, да?

Что касается Веника, то я не мог дать никаких определённых сведений, а сам я был грамотный действительно «до ужаса». И поэтому ещё раз вздохнул. А Липучка помчалась приглашать Веника. Он робко вошёл в комнату и остановился на пороге. Был он в белой панаме и с книгой под мышкой.

– Идёт по городу – книгу читает, – сообщил Саша. – Ты и в Москве тоже с раскрытой книгой улицы переходишь?

– Что вы! В Москве я только в метро и в троллейбусе читаю. А на улице нельзя – там же. светофоры.

– Автомобили там, а не светофоры! – почему-то сердито сказал Саша. – И на «вы» меня, пожалуйста, не называй. Понятно? Ишь какой интеллигентный! Задирай-ка рубаху!

Веник испуганно огляделся, точно просил у нас с Липучкой защиты.

– Ага, понимаю. Стесняешься? – сказал Саша. – Ты, Липучка, отвернись.

Веник покорно задрал рубаху и обнажил своё худенькое и бледное тело.

– Тебе бы Снегурочку в театре изображать, – сказал Саша. – Куда тебя доктора от бешенства колют? Покажи.

Веник испуганно схватился за живот:

– – А вы что? Намерены… тоже колоть меня?

– Что я, сумасшедший, что ли? Как твоя мамаша?

Веник вдруг решительно одёрнул рубаху, и его бледное личико гневно порозовело, чего я уж никак не ожидал.

– Вы, пожалуйста, мою маму не задевайте! – гордо произнёс он.

Саша так и застыл с пузырьком в одной руке и с пробкой в другой.

– Ишь ты! «Не задевайте»! – удивлённо и вместе с тем уважительно сказал он. И, вроде бы извиняясь, добавил: – А чего же она нашего старого Бергена задевает? Бешеным его считает! Это же оскорбление, если хочешь знать. Оскорбление собаки – верного друга человека! Понятно? Да уж ладно. Задирай рубаху!

Веник покорно задрал её, и Саша стал мазать ему живот йодной пробкой.

– Тебя так после уколов мажут? – спросил Саша, разглядывая довольно большой коричневый островок, возникший на белой впадине, именуемой животом Веника.

– Та-ак… – протянул Веник. – Только вы уж очень густо… И много… И к чему вообще?..

– Во-первых, не «вы», а «ты»! – сердито сказал Саша. – А во-вторых, совсем не густо: маслом кашу не испортишь! Теперь, когда придёшь домой, задери рубашку и покажи своей маме. Понятно? И так каждый день будем делать. А ты, вместо того чтобы в поликлинике в очереди торчать, будешь с нами на плоту плавать.

И тут только я всё понял! Теперь, значит, в нашей корабельной команде будет хоть один рядовой матрос. Молодец Саша, ловко придумал!

Я СТАНОВЛЮСЬ ПОЭТОМ

И снова – уже в который раз! – меня спугнула Липучка. Как только я с тяжёлым сердцем (мне нужно было заниматься уже по восемь часов в сутки!) уселся за стол, она, даже для виду не постучавшись, влетела в комнату.

Я натренированным броском спихнул тетради и учебники под стол, а Липучка, размахивая газетой, не заговорила, а прямо-таки закричала:

– Ой, теперь я всё знаю! Теперь я всё знаю, Шура!

– Всё знаешь? Про меня?.. – Я испуганно стал пятиться к окну.

– Да, всё знаю! Здесь всё написано! – Липучка перешла на таинственный полушёпот. Она выставила вперёд номер «Пионерской правды», словно собираясь выстрелить из него мне в самое сердце. – Здесь всё написано! А ты скрывал! И как тебе не стыдно, Шура! Как тебе не стыдно! *

«Что там написано? – с ужасом подумал я. – Может быть, поместили заметку про мою двойку? А что ж такого, вполне возможная вещь! Ведь высмеивают там таких вот, вроде меня, безграмотных двоечников. Теперь всё погибло: Саша будет презирать меня. И Липучка тоже. И даже Веник. И дедушка всё узнает. И тётя Кланя. Какой позор! И почему я сразу всё по-честному не рассказал? Отличник! Образованный москвич! Выпрыгнуть, что ли, в окно, и навсегда избавиться от позора?» – Но в окно выпрыгивать было бесполезно: дедушка жил на первом этаже.