Золотое время, стр. 5

Утром я исследовал рану. Ни о каком сращивании перебитой кости нечего было и думать. Застаревшая ранка поджила, и болтавшееся крыло только причиняло боль и мешало. Я ножницами отрезал оставшиеся жилки, и оно отпало. Мне показалось, что Трошка веселее зашагал в свой уголок.

Так началась наша совместная жизнь.

Вскоре Трошка привык не только к своему уголку, к посуде с хлебом и водой, но и к своему имени. Работая за столом, я старался не смотреть в его сторону и, выждав, когда он положит голову на спинку и заснет, тихо произносил:

— Трошка, иди кушать…

В первые дни это не оказывало никакого действия, он смотрел на меня и не поднимался с места. Тогда я вставал, подходил к нему и на руке предлагал скушать рыбьи кишочки. Это любимое блюдо угасило в конце концов в нем страх и выработало рефлекс. Теперь стоит только сказать: «Трошка, иди кушать», — как он вскакивает и почти бежит к моим рукам. Тут уж обязательно нужно его угостить любимыми кишочками или мелко нарезанными кусочками свежего рыбьего мяса.

Получив порцию, он сейчас же уходит на свое место и оттуда следит за всеми моими движениями,

Иногда я усаживал его на колени и рассказывал о долгой-долгой зиме, которую нам предстояло пережить, а мама слушала и говорила:

— Ну что ты болтаешь как маленький! Не дано птице понимать человеческую речь.

— Как же не дано, — возражал я, — а кушать-то он идет, когда позову…

— И собака идет, когда ей кричат: на!..

— Так собака давно приучена человеком, а это птица да еще дикая. Разве этого мало?..

Мама смеялась и называла меня ребенком, хотя я давно вышел из этого возраста.

— Учи, учи, может, потом в цирке показывать будешь…

Эта тихая жизнь и для Трошки и для меня скоро кончилась. Мама принесла пестрого маленького котенка. Он еще ходил как-то боком, неумело подпрыгивал и часто падал.

Трошка встретил нового жильца недружелюбно. Он зашипел на него и легонько клюнул в бок. Котенок отскочил, долго смотрел на драчуна, потом воинственно поднял хвост трубой и прошел мимо.

Здесь было явное неравенство сил. Трошка был старше и, конечно, сильнее, но котенок — мы его звали Васькой, — несмотря на свою молодость, имел острые, как иголочки, коготки и большое желание поиграть, чего Трошка не понимал.

Рыбьи кишочки и для котенка были лакомым блюдом, и, предвидя возможные в дальнейшем схватки, я стал потихоньку наказывать Ваську, когда он приближался к Трошкину месту. Вскоре Васька стал знать черту, за которую не следовало переступать, отношения наладились и закрепились.

И вот началась холодная, суровая зима. Как мы переживем ее? Вечером, когда за окном шумела пурга, я усаживал Трошку на колени, гладил по спинке и мечтал вслух: о весне, когда вскроются реки и озера, о наших походах с ним, о встречах с его родичами…

— Ребенок, право слово, ребенок… — говорила мама.

А мне не обидно. Я хочу, чтобы Трошка, после мук и страданий, пережил радость весны, как ее переживаем мы…

ОТПИРОВАЛИ

Поздняя осень…

Когда побуревшие камыши склоняются под ветром, из зарослей показывается низенькая охотничья избушка Ахметжана. Стоит она на берегу большого острова — одинокая, полуразвалившаяся. На запад виден поселок Старая Кочемка, а на восток открывается широкий простор Убинского «моря». Среди многочисленных озер Барабы Убинское выделяется своей величиной, и его глубокое «стекло» никогда не зарастает. С юго-западной стороны, на зыбких островах, огромные камышовые заросли, и среди них немало озер, имеющих свои собственные названия. Имеется и своя речка — Черная, в которой всегда замечается течение.

Озеро Убинское лежит на большом пролетном пути к северным безлюдным просторам Западно-Сибирской низменности. Весною многие отряды птиц оседают на нем. Тут хватает места и гусям, и лебедям, и журавлям, и уткам всех пород, и многочисленным куликам; здесь же, в камышах, находит приют масса певчих птиц. Весной — и днем, и ночью — над озером не смолкает птичий гомон, а сейчас не слышно ни одного голоса, только камыши шумят…

Избушка Ахметжана стоит на большом острове между «морем» и прибрежными озерами. Рядом — неширокая канава (копанец), по которой Ахметжан плавает в Старую Кочемку.

На озере рыбачит несколько рыболовецких артелей, и зимой и летом ходят невода. Ахметжан работает один, у него совсем немного ловушек, но он выполняет государственный план и обеспечивает свой небольшой колхоз рыбой.

Много лет рыбачит Ахметжан: состарилась избушка, состарился и сам хозяин. Узенькая бородка, удлиняющая его сморщенное загорелое лицо, поседела, плечи опустились, и руки кажутся не по росту длинными, но в глазах все еще горит огонек влюбленности в родное «море», в шумные камыши, в свой труд — обновленный и нужный всем людям.

Как-то вечером, сидя возле избушки и наблюдая за вечерним небом, он сказал:

— Обидно, Петрович, силы мало остается… — и, вздохнув, добавил: — Рано родился, только напоследок увидел настоящую жизнь. Жалко… Много лет пронеслось, много сил потратил, а для чего? Жил я… — Ахметжан с трудом подыскал слово, — как трава. Буря меня ломала, как вот эти камыши, солнышко только теперь увидел…

— Ничего, — говорю, — всем родиться в одно время, Ахметжан, нельзя. Радостно сознавать, что простой человек, а не кучка богачей да разбойников, стал хозяином жизни.

Ахметжан будто не слышит моего замечания.

— Прошлый раз председатель колхоза говорит мне: «Пора тебе, Ахметжан, кончать с рыбалкой, не, молодой… Ты много потрудился и имеешь право на отдых. Так, говорит, записано в нашем законе…». Знаю, говорю, что там записано о советском человеке, да только сидеть без дела трудно. Тянет…

Я не мог найти необходимые слова, чтобы рассеять его грустное настроение, они сами должны родиться в его душе…

Вчера он осмотрел свои сети, погрузил рыбу в лодку и поплыл домой…

Я уже неделю живу на этом огромном и богатом озере. Я захватил ту позднюю осеннюю пору, когда птица, как говорит охотник, — «валом валит». Последними к югу шли гоголи и серые утки. Они совершенно не разбирали чучел и сотенными табунами падали к моим облезлым, некрасивым болванкам. А сегодня за весь день я не увидел ни одного порядочного табуна. По-видимому, осенний перелет заканчивался. Прекратилась канонада к северу от избушки — значит, охотники «подались к домам»… Пора, пожалуй, и мне собираться в путь…

…К вечеру Ахметжан не вернулся…

Всю ночь бушевал ветер. Под его напором гудели камыши, и казалось, избушка стоит не на острове между озерами, а среди высоких, по-осеннему оголенных берез. Свирепый ветер ломал высохшие камыши и частенько хлестал ими в стекла единственного окошка. В избушке было холодно, и я долго не мог уснуть. Будто за стенами зима уже праздновала свою победу над теплом и светом. Может быть, к утру весь неоглядный простор камышовых зарослей покроется снегом, а озеро льдом, и я окажусь в плену непреодолимых препятствий. Ахметжан не в силах будет пробиться к избушке на лодке, и я не решусь идти по свежему льду, пока он не окрепнет. Ну, что ж, у меня есть дичь, а в озере — много рыбы. Плохо с топливом, дров осталось очень мало, а камыш сгорает как солома и не дает настоящего тепла.

Охваченный тревогой, я вышел. Нет, снега еще не было, но холодный, пронизывающий ветер не сулил ничего хорошего. Сквозь шум ветра иногда прорывался свист незримых крыльев, и я догадывался, что в эту бурную ночь летели к югу последние стаи. Порою слух улавливал звуки, похожие на человеческие голоса, но я знал, что поблизости не было охотников, а старик Ахметжан не решится плыть в такую погоду да еще ночью.

Я продрог и вернулся в избушку. Собрав всю свою одежду, я завернулся и, хотя на короткое время, уснул.

Наступившее утро было такое же бурное и холодное. На озере, словно лебеди, слетевшиеся со всего севера в эту шумную ночь, гуляли волны-беляки. Их белые гребни дробил ветер, и мелкая пыль, как туман, висела над всем необозримым «морем».