Зимние тропы, стр. 9
Вани но хозяйство
Утро подкралось незаметно и заглянуло в застывшие окна лесной избушки. Все еще спали. Дедушка легонько похрапывал, словно беседовал с кем-то, а под лоскутным одеялом спокойным, безмятежным сном спали ребята.
Заяц всю ночь путешествовал по избе в поисках корма, грыз осиновые дрова, а теперь сидел под елкой и дремал. Он еще не успел забыть свои привычки: днем спать, а ночью путешествовать.
Не слышно было щебета Ваниных любимцев, только из-под печки доносилось непонятное журчанье, будто бы там протекал ручеек…
Дедушка проснулся первым. Не поднимаясь, чтобы не разбудить ребят, он взглянул на них и снова затих. Почему-то припомнилось свое далекое-далекое детство — родная Белоруссия. Земли было много, но она была чужая, вековечные леса стояли вокруг деревни, но они принадлежали помещику, а в доме родителей часто не было дров, чтобы затопить печку. Маленький Силан с ранних лет начал помогать родителям — пасти помещичий скот. В осенние холода, босой, в заплатанной рубашонке, он ходил за стадом, не зная как согреться. А когда коровы ложились отдохнуть, он подваливался под бок какой-нибудь Красавке, прятал голые ноги под живот и тоже засыпал. Часто плеть управляющего ходила по его спине за этот короткий сон или за недогляд…
Дедушка Силан вздохнул, как бы перевернул страницу своей жизни.
Женившись, он не захотел больше работать на помещика. Его потянула к себе богатая, но страшная Сибирь, куда часто шли люди не по доброй воле, а в кандалах. Покойная жена была под пару ему, он никогда не видел ее слез. А плакать было от чего. Земли сибирские в те годы были беспредельны, а зацепиться Силану на них нечем было. Долго кочевал по рабочим баракам на строительстве сибирской железной дороги, появились дети, а твердого места в жизни все еще не было.
Много было пройдено, испытано, пережито… В постоянных скитаниях и в нужде — умерли дети…
Когда устроился лесником, словно окошко в мир открылось, свет увидел. Здесь родился последний сын Михаил, вырос, а когда умерла мать — женился…
«А теперь вот нет ни сына, ни снохи, только Ванюшка остался… — думает старик. — Его-то жизнь другое солнце будет освещать…»
…Проснулись Ванины питомцы — щегол и чечетка. В избушке еще было сумрачно. Они сидели на верхних ветках елки, усердно чистили носиками свои перышки и быстро-быстро потряхивали крылышками, словно бы те смялись и запылились за долгую ночь.
Этот необычный шуршащий звук разбудил Малыша. Он открыл глаза и стал наблюдать за птицами. Неожиданно где-то внизу зажурчала и забулькала вода. Малыш приподнялся, но никого не увидал. Щегол запикал и сейчас же перелетел на спинку кровати. Какое-то мгновенье он присматривался — никогда под одеялом он не видел столько людей.
— Пи-кун… — зашептал Малыш, протягивая руку, чтобы взять щегла.
Тот переместился, еще громче запикал и разбудил всех ребят. Под одеялом было тепло, и вставать никому не хотелось. Не зная, что дедушка давно проснулся, они зашептались.
Дедушка Силан приподнялся на лежанке и сказал;
— Что рано защебетали? Спали бы еще…
— Мы выспались… — за всех ответил Коля. — Ночь-то вон какая…
— Это Пикун всех разбудил, — приподнялся Ваня. — Ну, иди ко мне, разбойник… — Он протянул руку, и щегол с пиканьем перелетел на Ванины пальцы. — Кушать захотел? Ух ты, Пикуляшка!.. — ласково говорил он, поглаживая одним пальцем по пестрой спинке своего любимца. — Как захочет кушать, ни за что не даст поспать…
Ребята были удивлены смелостью птицы.
— Я два года держал щеглов, — сказал Паша, — но они у меня были какие-то дикие. Никогда нельзя было взять в руки…
— Птица не любит этого, — одеваясь, сказал дедушка. — Перышки у нее нежные, да и сама она хрупкая, можно нечаянно повредить…
Ваня сиял. Похвала щеглу была одновременно похвалой и ему, воспитавшему такую смелую птицу. Если ребята захотят, он может при них выпустить Пикуна на улицу, и тот никуда не улетит. Но про Чечу этого сказать нельзя.
— Он у нас третью зиму живет, — спешил Ваня убедить городских ребят, — оттого он такой смелый… У него была подружка Щеголиха, тоже ничего не боялась. Выпущу весной, они на сосне сделают гнездо и деток выведут. Нынче летом Щеголиху, должно быть, ястреб задрал, я поймал Чечу, чтобы Пикуну не скучно было, да они что-то не дружат. Чеча дикарка. Ишь, вон выглядывает, как воришка. Никогда к рукам не подлетит. Поест и опять на свою веточку. Даже Пикуна близко не подпускает, дерется… Ну, лети, Пикун… Сейчас я вас кормить буду… — Ваня подбросил щегла, и тот перелетел на елку.
Ребята быстро вскочили, оделись, и пока умывались по очереди, дедушка затопил плиту. В похолодевшей за ночь избушке сразу стало тепло.
Ваня поставил на подоконник неглубокий фанерный ящичек и насыпал туда конопляное семя. Щегол сразу слетел с елки и принялся клевать, а чечетка все сидела, приглядывалась.
— У-у… бука! — обругал ее Ваня. — Съедят тебя тут! Останешься голодная… тогда узнаешь…
Но чечетка слетела, и птицы наперегонки начали шелушить семена, выбирая ядрышки…
Начавшееся оживление в избушке разбудило еще одного члена Ваниной семьи, — из-под печи появилась утка.
— Вот и Катя наша припожаловала, — сказал дедушка. — Покорми ее, Ваня, да водички в баночку налей…
— Ка-ка-ка… ка-ка-ка… — затараторила утка, словно поняла наказ дедушки.
— Кушать захотела, Катенька? Сейчас я…
Ваня спустился в подполье, достал две капустные кочерыжки и несколько морковок.
— Это Ушкану… Зимой ему, бедному, плохо. Палку осиновую принесу, так он ее всю за ночь изгрызет…
— Да на воле-то всем зверям не шибко сладко живется зимой, — сказал дедушка. — Лоси, вон, осиновые да тальниковые прутики грызут. Хорошо, где стожок сена найдется, — полакомится, пока хозяин не вывезет…
Утка ела по-особенному. Крошки хлеба, которые насыпал ей Ваня возле печки, она не просто глотала, а брала их клювом, опускала в баночку с водой и, размельчив, съедала.
Малыш, наблюдавший за ней, вдруг сказал:
— Теперь все ясно… Когда я проснулся утром, тихо-тихо было, потом слышу, журчит где-то вода, ну вот журчит и журчит, словно ручеек по камешкам бежит. Так я и не понял, что это такое…
— Это Катя так носом чегодит, — пояснил Ваня. — Сухой хлеб ей не нравится.
— Она птица водоплавающая, без воды не может, — дедушка Силан топтался у печки, а утка вертелась у его ног, нисколько не боясь, что ей наступят на лапу или крыло. Ребята сидели на скамейке и наблюдали, как она кормилась. Особенно долго утка задерживала нос в баночке с водой, и тогда Малыш, подталкивая то Колю, то Пашу, говорил:
— Слышите?.. Как ручеек журчит… — и доволен был своим открытием.
Коля заметил, что Катя не поднимает правого крыла и его острый кончик чертит по полу.
— Что у нее с крылом? — спросил он Ваню, когда тот закончил раздачу корма.
Ваня сел рядом и рассказал:
— Наша Катя не домашняя, а дикая утка. Я ее осенью поймал, когда уже на озере лед застыл. Холодно-холодно было, а ветер такой сильный, что и камыши и кусты к земле пригибал. Дедушка истопил печку и сидит удочками зимними занимается, лески проверяет, — по первому-то льду окунь и щука хорошо ловятся, а я в окошко смотрю. И покататься на коньках охота, и холодно. Вдруг вижу: через озеро, к нам, идет уточка — маленькая-маленькая, как чирочек. Ветер как подхватит, перевернет ее, а она оправится и опять шагает к берегу. Я дедушке сказал. А он говорит: «Посмотрим, что с ней будет. Должно, заблудящая какая…» Дошла она до берега и под перевернутую лодку спряталась. Мы с дедушкой вышли, так она даже не побежала от нас. Легкая-легкая была, как перышко. Осмотрели мы ее, а у нее правое крылышко поврежденное. Вот почему она и не улетела с другими утками в теплые края… Сначала дичилась, ничего кушать не хотела, а потом привыкла, теперь даже с рук берет…
— Голод не родная тетушка, — вмешался в разговор дедушка, — холода птица не так боится, ее перья и пух спасают, а вот когда есть нечего — конец… Много всяких птиц-подранков погибает от голода и зверушкам в добычу достается…