Сердце ангела, стр. 79

Плач эхом разнесся в темноте. Я долго прислушивался к нему и решил наконец, что он донесся с противоположной платформы. Перспектива пересечь четыре пары рельсов не казалась мне заманчивой, и я хотел было воспользоваться своим маленьким фонариком, но вспомнил, что оставил его дома.

Далекие огоньки из тоннеля поблескивали на двух рельсовых лентах. Несмотря на темноту, я различил ряды железных крепежных стоек, похожих на тени голых стволов в полуночном лесу. К сожалению, я не видел собственных ног, зато угроза, таящаяся в других, неосвещенных, рельсовых путях, — смертельных, как гремучие змеи во мраке, — была очень даже зримой.

Услышав приближающийся поезд, я оглянулся. На полотне моего пути — пусто. Это был местный поезд, на пригород; при его прохождении через заброшенную станцию, я воспользовался им как прикрытием и, перешагнув меж крепежных стоек через два рельсовых полотна, продолжал шагать по полотну экспресса, размеряя шаг под промежутки между шпалами.

Вскоре меня насторожил звук очередного поезда. Я оглянулся и ощутил скачок адреналина. Поезд несся прямо по тоннелю. Я шагнул в сторону и оказался между стоек, разделяющих экспресс-пути; интересно, заметил ли меня машинист? Поезд проревел мимо разъяренным драконом, выплевывая искры из-под стучащих колес.

Наконец я пересек последний рельсовый путь, и оглушительный грохот перекрыл шум, с которым я влез на противоположную платформу. Четыре хвостовых огня последнего вагона исчезли из виду, и я замер, прижимаясь к холодным плиткам станционной стены.

Ребенок уже не плакал, а если и плакал, то ухе тихо — его голос заглушало монотонное бормотанье голосов. Слова звучали полной абракадаброй, но после своей дневной учебы, я смог определить их, как латынь наоборот. Я опоздал к началу “службы”.

Вынув из кармана револьвер, я тихонько принялся продвигаться вдоль стены. Передо мной колыхался слабый, призрачный занавес света. Вскоре я различил гротескные силуэты, раскачивающиеся там, где когда-то был вестибюль станции. Вертушки и проходные воротца давно уже исчезли. Стоя на углу, я видел свечи — жирные черные свечи вдоль внутренней стены. Если все было “по-научному”, то они сделан из человеческого жира, как и те, что находились в ванной комнате Мэгги Круземарк.

Конгрегация была облачена в мантии и маски животных. Козлы, тигры, волки, всевозможные рогатые существа — все хором повторяли литанию задом наперед. Я сунул револьвер в карман и извлек “лейку”. Свечи окружали алтарь, задрапированный черной материей. На плиточной стене над ним висел перевернутый крест.

Службу вел пухлый розовый священник в черной ризе, украшенной каббалистическими символами и расшитой золотой нитью. Распахнутая спереди, она открывала взору все его прелести, подрагивающие в пламени свечей, ибо, кроме ризы, на нем ничего не было. Двое молодых прислужников, также нагие под тонкими хлопчатобумажными стихарями, стояли по обе стороны от алтаря, размахивая кадилами. Дым отдавал едким приторным запахом опиума.

Я сделал пару снимков священника и его юных красавчиков. Освещение не позволяло сделать больше. Священник декламировал зеркальные молитвы, и конгрегация отвечала воем и хрюканьем. С грохотом пронесся поезд в центр, и в его мигающем свете я пересчитал их: семнадцать человек, включая священника и алтарных служек.

Насколько я понял, у всех присутствующих под колышущимися мантиями ничего не было. Мне показалось, что я заметил крепкое тело старика Круземарка — в маске льва. Я видел блеск серебряной гривы, он шаркал ногами и подвывал конгрегации. Прежде чем прошел поезд, я сделал еще четыре снимка.

Священник поманил рукой, и из мрака появилась красивая юная девушка. Ее светлые волосы струились из-под капюшона мантии до талии — как солнечный свет, рассеивающий ночь. Она замерла словно изваяние, и священник расстегнул все застежки. Мантия тихо скользнула вниз, обнажая тонкие плечи, девические груди и нежные треугольник волос, напоминающих золотую пряжу в мигающем свете пламени.

Я сделал еще несколько снимков, пока священник вел ее к алтарю. Ее механические, вялые движения предполагали наличие большой дозы снотворного. Девушку опустили на черную материю, и она осталась лежать там, свесив ноги, с раскинутыми руками. В ее раскрытые ладони священник поместил короткие черные свечи.

— Прими непорочную чистоту этой девы, — декламировал он. — О, Люцифер, мы молим Тебя… — Он плюхнулся на колени и поцеловал девушку между ног, оставляя там блестящие жемчужины слюны. — Да прославит эта чистая плоть Твое божественное имя.

Он поднялся, и один из алтарных служек подал ему открытую серебряную шкатулку. Он извлек оттуда сакраментальную облатку, затем перевернул шкатулку, высыпая крошечные светлые диски под ноги конгрегации. Паства принялась топтать облатки, продолжая распевать литанию наоборот. Некоторые шумно помочились на бетонный пол.

Один из служек подал священнику высокую серебряную чашу — потир; все остальные согнулись и, собрав крошки облаток с пола, положили их в чашу. Под шарканье и похотливое хрюканье конгрегации, он поместил потир на совершенный в своей красоте живот юной девушки.

— О, Аштарот, о, Асмодей — Князья Дружбы и Любви, молю принять эту кровь, пролитую ради Вас.

Вопли грудного ребенка пронзили звериное хрюканье. Из темноты вышел алтарный служка с корчащимся в руках младенцем. Священник ухватил малыша за ножку и поднял вверх не обращая внимания на его дерганье и визг.

— О, Ваалвериф, о, Вельзевул! — вскричал он. — Во славу Вашу приносим мы в жертву это дитя.

Все произошло очень быстро. Священник отдал младенца служке и получил взамен нож. Блеснуло лезвие, крошечное существо забилось, борясь за жизнь и приглушенно хрипя.

— Я приношу тебя в жертву Божественному Люциферу. Да пребудет навсегда с тобой покой Сатаны. — Священник поднес потир под бьющую толчками кровь. Пока младенец умирал, я доснял кассету.

Утробное мычание конгрегации перекрыло даже лязг и грохот приближающегося поезда. Бессильно привалившись к стене, я перезарядил фотокамеру. Служка потряс младенца, чтобы поймать последние капли драгоценной крови. Яркие брызги блестели на грязных стенах и на бледном теле девушки на алтаре. Я жалел только об одном: что каждый отснятый кадр не превратился в пулю и не обагрил старые плитки другой кровью.