Сердце ангела, стр. 48

Блондинка-секретарша едва удостоила меня взглядом, когда я захлопнул за собой полированную дверь. Возможно, мойщики окон, пользующиеся для выхода кабинетом босса, для нее дело привычное. Выскользнув в коридор, я натолкнулся на самого Этана Круземарка: он вышагивал по коридору, гордо выпятив грудь, как будто на его сером фланелевом костюме позвякивал ряд невидимых медалей. Наверное, он ожидал, что я рассыплюсь перед ним в извинениях. Вместо этого я бросил ему непечатное слово, хотя и зря, — оно скатилось с него, как плевок с гуся.

Выходя из приемной, я послал громкий воздушный поцелуй регистраторше. В ответ она вся скривилась, словно ненароком проглотила гусеницу, — двое торговцев, сидевших в ожидании на плетеных стульях, нашли ее очень забавной, — и круто развернулась на стуле, как будто ей вставили шило.

Я переоделся у служебного шкафчика так быстро, что мне мог позавидовать сам Супермен. Перекладывать вещи в “дипломат” было некогда, поэтому я рассовал револьвер и микрофон в карманы пальто, а скомканный комбинезон и снаряжение сунул в помятое ведро. В лифте я вспомнил о своем галстуке и попытался было вслепую завязать узел, однако потерпел полный провал.

На улице Маргарет Круземарк уже и не пахло. Она говорила, что собирается к “Саксу”, — наверное, поймала такси. Перейдя через Лексингтон, я вошел в здание Центрального Вокзала через боковой вход и, спустившись по пандусу в “Ойстер-Бар”, заказал дюжину устриц. Они живо исчезли. Я допил сок из опустевших раковин и заказал еще полдюжины, решив, что спешить некуда. Минут через двадцать я, наконец, оттолкнул тарелку и направился к платному телефону — теперь можно и позвонить. Маргарет Круземарк дома не было, наверняка еще не вернулась из универмага. Или нагрянула по пути домой к “Бонвиту и Бердорфу”.

Поезд подземки доставил мою набитую моллюсками тушу на Таймс-сквер, где я пересел на местную линию до Пятьдесят седьмой улицы. Я снова позвонил в квартиру Маргарет из автомата на углу и снова не получил ответа. Проходя мима дверей ее дома на Седьмой авеню, я заметил в вестибюле троих человек, дожидающихся лифта, и, не останавливаясь, прошагал до угла Пятьдесят шестой улицы. Закурив сигарету, повернул обратно. На этот раз вестибюль был пуст. Я прямым ходом двинулся к пожарной лестнице. Не стоило давать лифтерам шанс узнать меня.

Подъем на одиннадцатый этаж не представляет труда, если ты готовишься к марафону, но проделывать его с восемнадцатью кувыркающимися в желудке устрицами вовсе не весело. Я поднимался потихоньку, отдыхая через этаж и периодически окунаясь в бодрую какофонию дюжины музыкальных занятий.

Когда я подошел к дверям Маргарет Круземарк, дыхание мое было тяжелым, а сердце стучало, как метроном в темпе “престо”. Я обозрел пустой коридор, открыл “дипломат”, извлек хирургические перчатки. Замок оказался простым. Прежде чем пробежаться по связке своих дорогостоящих отмычек и подобрать подходящую, я несколько раз нажал на звонок.

Замок открылся с третьей попытки. Подхватив свой кейс, я шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь. Все пронизывал сильнейших запах эфира; он витал в воздухе, вызывая в памяти больничную палату. Я вытащил револьвер из кармана пальто и тихонько двинулся вдоль стены, в темноте прихожей. Не нужно было обладать талантом Шерлока Холмса, чтобы понять: дело здесь явно нечисто.

Маргарет Круземарк так и не собралась выйти за покупками. Она лежала навзничь в залитой солнцем гостиной, распластавшись на низеньком кофейном столике, в окружении горшков с пальмами. Кушетку, сидя на которой мы пили чай, отодвинули к стене, и женское тело посреди ковра напоминало фигуру на алтаре.

Блуза ее была порвана, и крошечные белые груди являли бы приятное зрелище, не будь грудная клетка грубо вспорота — примерно до середины. Рану переполняла кровь, и ее красные потоки, сбегая по ребрам, образовали на столе лужицы. Глаза закрыты. Едва ли что можно было сказать по этому поводу.

Убрав револьвер, я коснулся кончиками пальцев ее шеи — еще теплая. Черты лица спокойны, как у спящей, на губах — тень улыбки. В дальнем углу комнаты, на каминной полке, мелодично пробили часы. Было ровно пять.

Я нашел орудие убийства под кофейным столиком. Ацтекский жертвенный нож из ее коллекции, с блестящим лезвием из обсидиана, потускневшим сейчас от засохшей крови. Я не стал до него дотрагиваться. Никаких признаков борьбы не было. Кушетка аккуратно подвинута. Воссоздать картину преступления не составляло труда.

Маргарет Круземарк передумала идти за покупками. Вместо этого она направилась прямо домой, и убийца ждал ее в квартире. Он — или она — застал ее врасплох, напав сзади и прижав ко рту и носу тряпку с эфиром. Она потеряла сознание прежде, чем смогла оказать сопротивление.

Сморщенный молитвенный коврик у двери показывал, откуда ее втащили в гостиную. Осторожно, чуть ли не с любовью, убийца положил ее на стол и отодвинул мебель, чтобы освободить место для “работы”.

Я долго осматривал помещение. Похоже, ничего не пропало. Коллекция оккультных безделушек Маргарет Круземарк казалась нетронутой. Лишь обсидианового кинжала не было на месте, но я уже знал, где его найти. Ящики оставались задвинутыми, в шкафах никто не рылся. Попытки инсценировать ограбление не было.

Только у высокого окна, между филодендроном и дельфиниумом, я кое-что обнаружил. В чаше на высоком греческом треножнике находился блестящий, влажный от крови комок, размером с деформированный теннисный мяч, — как будто собака что-то притащила с помойки, — и я долго смотрел на него, прежде чем понял, что это такое. Отныне Валентинов День [28] уже никогда не будет для меня прежним. Это было сердце Маргарет Круземарк.

Какая простая штука, человеческое сердце. Оно работает день за днем, год за годом, пока кто-нибудь не придет и не вырвет его из груди, — и это уже не сердце, а просто шматок рвани, представляющий интерес для собаки. Я отвернулся от “моторчика” Колдуньи из Уэлсли, ощущая, как пляшут в моем желудке, просясь на волю, все восемнадцать устриц.