Свои и чужие, стр. 35

Поэтому т. н. «имперские нации», являвшиеся ядром больших государств и первыми утрачивающие племенную самоидентификацию, всегда теряли свой демографический потенциал, будучи истощаемыми во внутригосударственной борьбе за перераспределение доходов более сплочёнными согражданами из сохранивших себя мелких племён.

Экстремальным примером этого процесса были варианты достижения монолитности правящей группировки по принципу почти племенного обособления верхушки. Но «другое племя» предполагало в идеале и другой язык. А тогда государство лишалось единственно возможного «несилового» скрепляющего механизма. Впрочем, это достаточно экзотический вариант. Тем не менее, в истории имеется масса примеров, когда дворянство той или иной страны считало престижным для себя быть потомками инородцев.

В классических древнеземледельческих государствах и их средневековых аналогах вымирание основной массы населения проходило настолько интенсивно и качественные характеристики его были настолько низкими, что огромные империи были просто вынуждены привлекать для военной службы массы более здоровых и физически развитых окрестных кочевников, не изуродованных государственным гнётом. Поэтому-то в правящих классах этих государств было так много инородцев.

В данной ситуации многоплемённое государство выступает как изначально несостоятельная структура. Формально являясь выразителем интересов основного государствообразующего народа, оно истощает его силы в интересах правящей верхушки, где непропорционально много инородцев, а также в интересах присоединённых племён, упорно сохраняющих свою недостаточную лояльность общему государству, механизмом чего является консервация догосударственных племенных структур.

Интересно отметить, что инородцы в составе правящего класса не обязательно были представителями неких племён, где были более здоровые, с биологической и психофизиологической точек зрения, общественные отношения. В правящий класс империй вливались представители любых инородцев, вышедшие из стран, где государственный гнёт был или ещё слаб, или уже слаб.

Интересно, что в России, где инородцы традиционно прямо-таки переполняли правящий класс, они были либо представителями горных или кочевых народов со слабо оформившейся государственностью, либо выходцами из Европы, где государство уже было несколько «укрощено». Однако среди правящей элиты было относительно мало представителей присоединённых государств Средней Азии, ибо там народ ещё до присоединения был раздавлен государственным гнётом не менее, а даже более, чем в России.

И тут мы подходим к важнейшему моменту в понимании эволюции государства как управленческой структуры. Давление жизненных реалий, внутренние противоречия данного типа управленческой структуры, случайные и субъективные факторы зачастую заставляли государства эволюционировать в сторону более адекватной защиты интересов всего населения, а не только правящей верхушки.

Конечно же, такие государства при прочих равных условиях получали преимущества перед соседями. Такие преимущества закреплялись. И в некий момент государство, не изжив качественно своих родимых пятен, тем не менее, становилось структурой одновременно и эксплуатирующей, и защищающей своё население.

Государственный гнёт при этом фактически уменьшался, компенсируемый положительными моментами принадлежности человека такому государству. Если раньше государство было только машиной гнёта и даже самоистребления народа, то теперь оно становилось ещё и машиной защиты. Однако (внимание, читатель!), пока государство является в большей степени машиной гнёта, лучше всего в нём живётся его наименее лояльным гражданам, сохранившим племенную негосударственную структуру самозащиты. В частности, самозащиты от этого же государства! Когда же государство становится в большей степени машиной защиты, относительно лучше живётся в нём наиболее лояльным гражданам, в частности, порвавшим с племенными структурами, ибо они являются помехой лояльности (невозможно служить двум господам).

По относительному уровню жизни нацменьшинств, стремящихся сохранить племенные структуры, можно сказать, чем является данное государство прежде всего – угнетателем или защитником. Если инородцам (нарочито подчёркивающим своё инородчество) относительно лучше – государство ещё в основном угнетатель, если относительно хуже – в основном уже защитник.

Когда государство (впервые в истории этой структуры!) становится в основном защитником своего населения, оно становится национальным государством. Как и при каких условиях это происходит, мы рассмотрим в следующем разделе.

В этой работе мы принципиально не хотели делать политических выводов. Однако, боюсь, в данном месте читатель не поймёт нашего красноречивого умолчания. Поэтому автор сам сделает очевидный вывод – Россия за всю свою историю никогда не была русским национальным государством. Она ещё не доросла до этого. Именно поэтому Российское государство было и остаётся главным врагом русского народа, истощающим его силы на потребу целому сонму инородцев, или правящей верхушки, обычно прикрывающей свой паразитизм демагогией о мессианской роли России либо другими вариантами государственнической идеологии.

3. Нация и цивилизация. Истоки национализма

Вопросы формирования нации и национального государства являются базовыми для построения национальной теории. Они подробно рассматривались множеством авторов с разных позиций. Мы тоже уделили им значительное внимание в нашей ниже приведённой статье «Нация или империя», которая стала основой главы с соответствущим названием в третьей части этой книги. Очевидно, что рассмотрение всех аспектов этой проблемы невозможно в рамках даже очень большого исследования, поэтому мы обратимся лишь к ключевым моментам. Эти моменты хорошо известны специалистам, однако обычно не фиксируются в политизированных работах идеологического направления.

Следует остановиться на времени появления самого понятия «нация». Оно стало широко применяться только начиная с ХЕК века. Это не значит, что оно было совершенно неизвестно ранее. Однако можно утверждать, что в Средневековье это понятие не использовали. В ходу были понятия племени, государства, принадлежности к определённой религии, подданства и т. п.

Весьма характерны такие примеры из истории. На чешском троне сидит король родом из Бургундии, родным языком которого является немецкий. При этом в чешском королевстве народ состоит из чехов, словаков, немцев и поляков. Когда через несколько поколений карта совершенно перекраивается, то ни правители, ни народ не воспринимают данную ситуацию как драматичную.

Это вполне понятно. В данной ситуации король функционально совершенно чужд народу, и королю всё равно, какой территорией управлять, была бы только побольше и побогаче, а правящей верхушке всё равно, в рамках какого государственного образования сохранять свои привилегии. Народу, соответственно, всё равно, какому королю подчиняться.

Однако к XIX веку ситуация постепенно меняется. Именно в начале XIX века по образному выражению, известному среди историков, «прекратились войны между королями и начались войны между народами». Симптоматично, что по сути одновременно с появлением в общественном сознании понятия «нация» происходит становление буржуазного общества, нарастает темп индустриализации, происходит научно-техническая революция, растёт грамотность и образованность масс, появляются понятия групповых и общегосударственных интересов.

Особенно симптоматично, что именно в это время наука и знания начинают становиться непосредственной производительной силой. Нарастает отрыв тех, кто может и умеет обеспечивать внедрение и тиражирование новой техники, от тех, кто не может и не умеет делать этого. В подобных условиях возрастает прагматическое значение научного и технического творчества. Это происходит на фоне существенных различий в обеспечении регионов ресурсами, ещё более существенных различиях в психологии, культурных традициях, приспособленности разных языков для передачи научно-технической информации. В этой ситуации все усложняющийся машинный парк тоже формируется (вернее, пока только начинает формироваться) с существенно разными приоритетами с решении тех или иных задач.