Соколы, стр. 62
— Капитан уставился на меня.
— Потому что плевал он на вашу дырку. Он завтра уедет в Израиль. А куда, скажите, ехать Иванову? В Рязань, в Смоленск или Тулу? Давать бесплатные концерты людям? — ответил я решительно. Легкая улыбка скользнула по моложавому лицу капитана. Он произнес, протягивая Иванову документы:
— Убедительно, хотя и нелогично. Ладно, не опаздывайте на концерт и больше не нарушайте.
Вздохнув с облегчением, мы поехали.
— А ловко ты его с Израилем, — рассмеялся Алексей Петрович.
Между тем его шоферская карьера закончилась трагично: по своей вине он попал в автоаварию и оказался на больничной койке. И хотя вскоре вышел из больницы и избавился от разбитого «уазика», полученные травмы не прошли без последствий: он снова оказался в больнице. Вместе с Борисом Едуновым мы навестили его в больничной палате. Он старался быть бодрым, улыбался, шугал, расспрашивал о друзьях и знакомых. С уверенностью говорил:
— Я практически здоров. На днях меня выпишут. Приеду к тебе в Семхоз вместе с Борисом и ты отведешь нас в Лавру. Позвони владыке, договорись. Люблю я эту обитель. Там я нахожу покой и умиротворение. Отдыхает душа. И еще раз хочу пройтись по залам их историко-архитектурного музея. Какие там картины Васнецова, Нестерова, Сурикова — «Исцеление слепого». Ты видел, Боря?
— Видел, но с удовольствием посмотрел бы еще раз, — ответил Едунов.
— Итак, мужики, ждите. Через два-три дня меня отпустят.
К великому горю нашему, через три дня его не стало. А через четыре месяца от разрыва сердца внезапно, скоропостижно скончался Борис Васильевич Едунов. Оба они были моими близкими друзьями, верными соратниками, патриотами великой России, на алтарь которой положили свои светлые солнечные таланты. И когда мне бывает особенно тоскливо, тем более в наше смутное, Богом и людьми проклятое время, я ставлю на проигрыватель диск и слышу бархатные раскаты могучего голоса Алексея Иванова:
НИКОЛАЙ ТОМСКИЙ И БОРИС ЕДУНОВ
В конце 50-х годов, будучи членом комиссии по литературному наследию С.Н.Сергеева-Ценского, я занимался делами по увековечению памяти классика русской литературы. Был открыт мемориальный музей писателя в Алуште, на его могиле воздвигнут памятник. Я написал о Ценском книгу «Подвиг богатыря», изданную на родине в Тамбове. Было принято решение об установке памятников писателю в г.г. Алуште и Тамбове. Конечно, хотелось, чтобы памятники эти были достойны имени выдающегося художника слова. У меня были дружественные отношения с ведущими ваятелями Евгением Вучетичем и Николаем Томским. Прежде всего стоял вопрос о памятнике для Алушты. Я обратился к Вучетичу с предложением принять заказ. Но Евгений Викторович в то время был целиком поглощен работой над Сталинградским мемориалам и, как он выразился, при всем уважении к Сергееву-Ценскому, заказ принять не мог, и посоветовал мне обратиться к Томскому. С Николаем Васильевичем Томским, автором отличного монумента С.М.Кирову в Ленинграде адмиралу Нахимову в Севастополе, Гоголю в Москве и многих других изваяний я часто встречался в его мастерской на улице Спиридоновка. В 1960 году вышла небольшая книжица о памятнике Нахимову с моим текстом и иллюстрациями Томского, на одном экземпляре которой Николай Васильевич написал: «Автору и другу Ивану от автора и друга Николая». А спустя год вышла книга Николая Томского «Прекрасное и народ», составителем которой и автором вступительной статьи бы я. На экземпляре этой книги Николай Васильевич сделал такую дарственную надпись: «Дорогому Ивану Михайловичу — страстному пропагандисту искусства, доброму в своих советах и дружбе»
Н. Томский 2.10.61 г.»
Я знал, что он тоже занят работой над большим монументом Кутузову для Москвы и все же решил уговорить его сделать памятник для Алушты. С ворохом фотографий Ценского и четырьмя толстыми томами эпопеи «Преображение России» я без предварительной договоренности ворвался к нему в мастерскую, где в это время были кроме самого мастера его помощник Зиновий Розенфельд и среднего роста седоволосый крепыш с каким-то по-детски доверчивым тихим взглядом. С Розенфельдом, как и с помощником Вучетича Шейманом, мне приходилось часто встречаться. А крепыша, облаченного в рабочий халат, измазанный гипсом и глиной, я увидел впервые… Нас познакомили. Звали его Борисом Васильевичем Едуновым.
Томский внимательно рассматривал принесенные мной фотографии и затем, обращаясь к Едунову, спросил:
— Ну что, Боря, возьмем?
— Вам решать, — скромно ответил Борис.
— Хорошо, будем делать, только ты не торопи, — кивнул в мою сторону Николай Васильевич.
Так что уговаривать мне не пришлось: только б не тянул.
В следующий свой приход в мастерскую я застал там только Едунова. Он работал над горельефами к памятнику Кутузова в качестве соавтора монумента. Оторвавшись от работы, он показал мне сделанный им же эскиз памятника Сергееву-Ценскому. Эскиз мне понравился, и я сразу задал логичный вопрос:
— Так кто ж будет автором — Томский или Едунов?
— Автором будет Николай Васильевич. А я… — он сделал смущенную паузу, — вроде помощника.
Что-то необычное, притягательное было в этом до застенчивости скромном человеке, какая-то доверительная доброта светилась в его чистых глазах. Он вызывал симпатию, и мы разговорились. Он был лишь на год моложе меня. (Томский был старше меня на двадцать лет). Участник Отечественной войны. Окончил скульптурный факультет института имени Репина. (Мастерская В.В. Лишева) член союза художников. Живет в подмосковном поселке Челюскинский. С 1955 года — участвует в художественных выставках, в том числе и Всесоюзных. Своей мастерской не имеет. Ютится в тесном закутке в просторной мастерской маститого ваятеля, где стояли плотно прижавшись его работы, выполненные в гипсе и мраморе. Мне понравился беломраморный портрет казненного ягодовцами талантливого русского поэта Павла Васильева.
— Вы знаете, в чем был обвинен Васильев, за что его убили? — спросил я Бориса.
— Точно не знаю, — он смущенно пожал литыми плечами.
— За антисемитизм, — ответил я. — За то, что говорил правду о еврейском засильи во всех властных структурах государства, особенно в искусстве и литературе.
Но больше всего мне понравилась его композиция «Воспоминание». Одетый в ватник военного времени, кирзовые сапоги и солдатскую ушанку он присел на пенек, держа перед собой пробитую осколком каску, которую, очевидно, нашел на пахотном поле. В его задумчивом, затуманенном, устремленном в себя взгляде целое море тоски и печальных дум. Может в памяти ветерана возникли картины жарких сражений, огненные дороги Великой Отечественной войны, кровь и смерть, поражения и победы. Целый мир отразил талантливый ваятель в погруженном в плывущие думы в лице бывшего воина, пахаря, человека. Как много говорят его неутомимые руки, вылепленные с филигранным пластическим мастерством. Какой эмоциональный заряд заложил мастер в свое внешне скромное, но по большому счету монументальное произведение, выполненное в тонированном под металл гипсе. Я долго стоял у этой скульптуры, пораженный до предела выразительной психологической глубиной характера, и пластикой исполнения, композиционным совершенством. И не верилось, что такое мог сотворить стоящий рядом со мной в скромном безмолвии тихий и не броский на вид ваятель. Забегая вперед, скажу что потом, лет через шесть-восемь бронзовая трехметровая композиция поднимется на пятиметровый гранитный постамент в башкирском городе Октябрьск и будет официально называться «Думы солдата».
Тогда я спросил Едунова, думает ли он вынести это прекрасное произведение на городскую площадь? И вообще, какие у него творческие планы?